Нашествие - [6]

Так же, как лицо Облакова:

— Ты хочешь сказать, убийца стоит у нас за спиной?

— В деревне подкову оброни, гвоздь без присмотра оставь, сопрут — и глазом не успеешь моргнуть. А тут ружьё брошенное. Целое состояние.

Бурмин снова накрыл убитых. Поднялся:

— Нет, я не думаю, что он убийца.

— У него топор, — возразил всё так же по-французски Облаков, — очень чистый топор. Такой чистый, что я бы предположил, он недавно спустился к воде и хорошенько оттёр его песком и вымыл.

— И я бы с тобой согласился, что он убийца, — наклонил голову Бурмин.

Мужик наблюдал за ними издали. Не сводил глаз.

— …если бы не этот самый топор.

Бурмин поглядел на мужика.

— Топором рубят. А не перерезают горло, мой милый Облаков. К тому же одежда на нем чистая. Ни пятна крови.

— Одежда, — покачал головой Облаков. — Не спорю. Может, ты и прав. Тогда кто это сделал? Чёрт возьми, как всё запутано — и как некстати. Именно рекруты! Только этого сейчас не хватало.

В сердцах хлестнул перчаткой по лучистым мордам ромашек и зашагал обратно к коляске.

Бурмин подошёл и заговорил с Пантелеем по-русски:

— Я их знаю. Это ваши, мочалинские.

— Ну да. Как есть. Я ж мальца своего в Мочаловку за народом и отправил.

Пантелей показал пальцем на убитых — один за одним:

— Васька Игнатов. Лукин Мишка. Антоха Чудилов. И старостин племянник Андрюха.

— Что ж мочалинские мужики тут делали? В моем лесу.

— Дак они, поди, уже не скажут.

— А ты в моем лесу что делал?

— Гулял.

— С топором.

— Всяк по-своему гуляет.

Бурмин обернулся к солдату:

— Эй! Мальчишка-то, который про убитых рассказал, на телеге был?

— Чаво?

— В деревню мальчишка на телеге прикатил?

— А то. Не на своих же двоих он так быстро прискакал.

Бурмин снова повернулся к Пантелею:

— Ты, значит, гулял у меня в лесу. С топором. На телеге.

Тот и ухом не повёл:

— Ладно, поймал.

Мужик был вор и воровал его лес, но держался с достоинством, и его самообладание понравилось Бурмину.

— Ты, стало быть, их нашёл, рядком сложил и головы покрыл?

Мужик перекрестился:

— По-людски ж надо.

Треск подъехавшей телеги заставил всех обернуться. Мальчишка, сын Пантелея, сидел на козлах рядом с чернобородым мужиком. Глаза мальчика горели.

— Вон мертвяки, вон! — возбуждённо тыкал он пальцем.

То, что он оказался в центре столь громкого происшествия, уже сделало его в деревне известной персоной, и мальчишка решил приумножить свою славу, вызнав как можно больше, чтобы было о чём рассказывать потом.

Чернобородый мужик сошёл, стянул шапку перед Облаковым, поклонился со странным оттенком подобострастия и презрения, затем кивнул Пантелею. И сразу направился к мертвецам.

— Родственник? — спросил о нём по-русски Бурмин у Пантелея.

— Староста.

Среди убитых был его племянник.

Староста, присогнув ноги и уперевшись руками в колени, разглядывал тела. Разогнулся, отмахнул муху, сказал только:

— М-да, — и крикнул: — Чего лупишься, Пантелей! На телегу кладём. Или как… барин? — Та же смесь подобострастия и хамства.

«А с ним ухо надо востро», — подумал Бурмин.

— Увози, — велел Бурмин.

— Ты куда? — по-французски крикнул Облаков.

— Просто осмотрюсь немного вокруг.

— Ах, да всё одно: без дознавателя теперь никак.

Но Бурмин махнул, не ответив. Отошёл по нежно хрустящей рыжей хвое. Сделал несколько шагов к берегу — сам берег был не виден, но сквозистая пустота за деревьями дышала прохладой: вода. Постоял на невысоком обрыве. Посмотрел на плюшевые заплатки мха на камнях. Пошёл к просеке, по которой шла дорога. Взгляд его бесцельно шарил вокруг. По траве, по стволам. Прошёл мимо колючих мотков ежевики. Подошёл к Облакову. Тот стоял у пыльного крыла коляски и смотрел, как Пантелей и староста, один за руки, другой за ноги, тащат провисающих в поясе мертвецов и кладут на телегу, забрасывая половчее руки и ноги, будто это были поленья. Мальчишка вился и суетился вокруг.

— Тела ещё мягкие, — заметил по-французски Облаков. Прикрыл глаза и покачал головой: — Зверство какое.

Он был бледен. Рука неловко теребила застёжку на жёстком воротнике. Расстегнула. Подёргала шёлковый галстук, ослабляя.

— А тебе? Не жарко? Доверху застегнут.

Бурмин покачал головой сочувственно:

— Нет.

Быстро отвязал повод:

— Послушай, поезжай в моей коляске. Так выйдет скорее.

Облаков благодарно положил руку поверх его рукава, сжал:

— А ты?

— А пройдусь. Проветрюсь.

— Да уж. — Облаков скривился. Он выглядел усталым и жалким. — Вот ведь начался денёк.

— Что бы здесь ни случилось, это случилось, уж конечно, не потому, что все четверо отданы в рекруты.

— Бьюсь об заклад, толпа начнёт кричать, что именно поэтому. А мне теперь эту кашу расхлёбывай.

Он сказал по-русски: kasha.

Но Бурмин не ушёл. Он стоял за толстым стволом. Послушал, как стихает топот копыт, кожаный скрип, нежное позвякивание сбруи. Стихли. Облаков уехал. Послушал привычные лесные звуки: шелестотрескожужжание. Осторожно обошёл так, чтобы ветер его не выдал. Привычно выбрал направление так, чтобы ветер дул от него. Ни ветка не качнулась там, где он прошёл. Он весь обратился в зрение. Телега стояла, лошадь качала хвостом, отгоняла слепней. Она не чуяла его. Мертвецы топорщили вверх ступни. Имущество должно быть возвращено владельцу — Шишкину, даже неживое. Голоса живых отдавались под куполом леса, как в церкви. Мочалинские мужики были озабочены и напуганы, но не знали, как выразить чувства иначе, и потому просто огрызались друг на друга. Мальчишка что-то подобрал с земли, получил затрещину. Бурмина это не занимало. Он тихо скользнул мимо, между тонкими серебристыми стволами, будто усеянными чёрными глазками. К колючим моткам ежевики.