Нашествие нежити - [5]

Вновь обнаруженные развалины располагались примерно в пятнадцати футах ниже уровня улицы и частично были затоплены нечистотами и сточными водами, которые надлежало откачать и переместить куда-то в другое подходящее место. Раскопки шли медленно — поначалу из-за этого обстоятельства, а потом в основном из-за потрясающей бюрократической волокиты, не говоря уже о том, что велись они в самом центре многолюдного египетского города, где одновременно работали еще две археологические экспедиции, начавшие ранее поиски древностей римской эпохи. Работать приходилось буквально в нескольких футах от порогов жилых домов. Археологам приходилось мириться и с вездесущей детворой, и с проезжающими повозками, и с бродящими где им заблагорассудится высокомерными ослами, и с озлобленными и подозрительными местными жителями, опасающимися того, что власти могут в любую минуту согнать их с обжитых мест и начать копать землю прямо под их домами.

К моменту приезда Штрауда один жилой дом уже действительно конфисковали, на очереди был второй.

Инциденты подобного рода создавали такую напряженность и осложнения, с какими Штрауду, привыкшему к типичной для раскопок в сельской местности почти идиллической атмосфере, сталкиваться еще не приходилось. Направляясь в Египет, он даже предвкушал романтическую жизнь в палатке среди бескрайних песков, открытую всем ветрам. А попал в тесный и грязный проулок, будивший в нем самые худшие воспоминания о Чикаго, где он некогда лет тринадцать прослужил полисменом и достиг звания детектива, после чего вернулся к своей незабвенной первой любви — археологии и получил ученую степень в Чикагском университете.

Оборудование полевой лаборатории Штрауда состояло из любезно предоставленной в его распоряжение тусклой лампы на хлипком дощатом столе.

Сама мумия Хеопса, как и большинство прочих наиболее ценных реликвий, бережно почищенных, изученных и классифицированных археологами, были давно помещены в надежное место из «соображений безопасности». Подобные меры предосторожности в настоящее время в общем-то были оправданны, поскольку местные жители все громче заявляли о своих правах и требовали, чтобы усопших оставили в покое и неприкосновенности. Давали знать о себе и глубоко укоренившиеся суеверия, и Штрауд, приходя по утрам на свое рабочее место, частенько обнаруживал на двери зловещие символы, начертанные еще липнущей к пальцам кровью.

Вот в этой своей лаборатории Абрахам Хэйл Штрауд и трудился сейчас всю ночь напролет, пытаясь как можно подробнее задокументировать редкости, обнаруженные в результате величайшей, возможно, археологической находки века. Он не позволял себе отрываться от работы даже для того, чтобы наспех глотнуть горячего кофе, поскольку знал, что его дальнейшее пребывание в Египте местные власти не находят более ни необходимым, ни желательным. Штрауд вновь и вновь медленно и плавно поворачивал в своих мускулистых ручищах вырезанный из оникса череп, примерно девяти сантиметров в диаметре и не более стольких же фунтов[6] весом. Он завороженно всматривался в пламенеющие раскаленными угольками глаза из рубинов, словно дразнящие его своей непроницаемой тайной. Находка эта, конечно, была самой важной в ходе раскопок в Назлетт ас-Саммане, но лично для Штрауда изящные очертания, лучащиеся мудрым бесстрастием и загадочностью, являли в себе величайшее чудо из всех земных чудес. Ради этого стоило находиться здесь, среди ужасающей грязищи и неописуемого очарования, отчего Штрауд, не успев прокашляться от пыли, задыхался в немом восхищении.

Хотя его коллеги Патель и Мамдауд работали рядом, Штрауд, подняв в ладонях другой череп, изумительное творение из хрусталя, знал, что они не разглядят в нем того, что видел он. В глубине души Штрауд сильно сомневался, что на всем свете найдутся два человека, которые увидели бы одно и то же в этом хрустальном черепе, каким-то странным образом излучающем на подсознательном уровне хранимые в нем знания, а может быть и устремления, сомнения и страхи души человеческой. Что именно, сказать точно было затруднительно. И вдруг бессчетное множество пляшущих в глубине черепа бликов сложилось на глазах у Штрауда в фигуру незнакомца, человека, стоящего на краю бездонного котлована. А еще Штрауд разглядел переливающийся зеленый свет, исходящий из земли и неумолимо обволакивающий незнакомца с ног до головы. Он терялся в догадках, кто этот человек, и тут незнакомец обернулся и заглянул из прозрачности хрусталя прямо в глаза Штрауда. Взгляд его не выражал ничего — тусклая незрячая пустота, и Штрауд почувствовал в незнакомце заблудшую душу… нечто вроде зомби. А потом рядом с ним оказался другой человек — и тоже с пустыми, ничего не выражающими глазами. Затем они оба исчезли. Все это произошло в какое-то мгновение ока.

Штрауд не понимал, что он увидел и что это могло значить. Но твердо осознавал, что заносить подобное событие в журнал научных наблюдений нельзя. И хотя Штрауд впервые видел двух незнакомцев именно в этом черепе, лицо первого человека он вдруг вспомнил, ему было откуда-то даже известно, что зовут его Вайцель. Тем не менее ни внешность человека, ни его имя Штрауду ничего не говорили, и все же что-то в нем самом и в том, как он двигался, как смотрел, но не видел, взметнуло в душе Штрауда смятение и тревогу — столь сильные, что, вместо того чтобы отправиться перекусить и спать, Штрауд продолжал работать в надежде, что это поможет ему справиться с паникой, уже почти бесконтрольно овладевавшей его рассудком.