Наше неушедшее время - [77]

В кабинет Дмитрия Алексеевича Ольдерогге в Кунсткамере, окнами на Неву и Адмиралтейство, я начал ходить в 1948-м – и чуть ли не в первый же раз он повел меня смотреть африканские коллекции, привезенные Гумилёвым в 1913-м. Но о его пометках на полях гумилевского «Шатра» я впервые узнал не от него, а от Виктора Андрониковича Мануйлова, знатока отечественной поэзии, блестящего рассказчика, составителя «Лермонтовской энциклопедии».

Как-то раз, отчаявшись найти очередную интересовавшую меня редкую книгу в нагромождениях своей библиотеки, Виктор Андроникович сказал:

– Но зато я могу показать Вам мой «Шатер». Дмитрий Алексеевич Вам о нем, конечно, рассказывал. Не рассказывал? Ну тогда я Вас, батенька, сейчас удивлю.

И показал мне этот, может быть, самый уникальный экземпляр «Шатра». Все его поля усеяны комментариями – таким знакомым мне бисерным почерком Дмитрия Алексеевича. Оказывается, Мануйлов когда-то попросил его дать пояснения к упомянутым в стихах историческим событиям, географическим названиям, наименованиям племен и народов. И Ольдерогге подробно, со свойственной ему основательностью, прокомментировал все: от сказания о царице Савской и царе Соломоне до новейшего времени.

Когда я потом спросил Дмитрия Алексеевича об этих заметках, он сразу же о них вспомнил, хотя и не мог уже точно сказать, когда именно он их сделал.

Он ни в этих заметках, ни позже не упрекнул Гумилёва в серьезных ошибках. Муза Дальних Странствий не только влекла поэта в экзотические страны, но и заставляла тяжко трудиться в тиши библиотек.

Дмитрий Алексеевич сидел над этим экземпляром «Шатра» у себя в кабинете в том самом здании Петровской кунсткамеры и Музея этнографии, куда в 1913 году так часто приходил Гумилёв. Долгие годы Ольдерогге был хранителем африканских коллекций музея. Делая свои заметки, спускался в запасники музея, снова и снова разглядывал гумилевские коллекции, просматривал составленные им же описи.

По его завету

В Москве, в Институте востоковедения, последние двадцать лет своей жизни работал известный арабист Юрий Николаевич Завадовский. В годы Гражданской войны мать эмигрировала, взяв его с собой. Константинополь, Париж… Затем вернулся.

Я знал его, работал в том же Институте. Но как-то не случалось поговорить на непрофессиональные темы. Довелось лишь незадолго до его кончины, в Ленинграде. В начале мая 1978 года мы приехали на научную конференцию в Музее этнографии. Потом – банкет на корабле «Кронверк», переделанном под ресторан: отмечалось 75-летие Ольдерогге. Нева, шхуна. Музей этнографии… Как тут не вспомнить:

Есть музей этнографии в городе этом

Над широкой, как Нил, многоводной Невой[210].

Я признался Завадовскому, что гумилевские стихи повлияли на мой выбор профессии. Он улыбнулся:

– А знаете, что пробудило мой интерес к Африке? Не догадаетесь… Гумилевский «Шатер». Из-за него я и стал арабистом.

Дело было в 1922 году, когда его семья очутилась в Константинополе. Один из старших товарищей увлекался стихами. Он подарил 13-летнему Завадовскому только что изданный «Шатер», написав на нем: Hic est Africa mea (Вот моя Африка). Юного Завадовского поразили строфы, посвященные африканскому городу Тимбукту:

И жемчужиной дивной, конечно, означен

Будет город сияющих крыш, Тимбукту…[211]

Тимбукту стал городом его мечты. В июне 1922-го он и несколько его друзей поклялись, что ровно через десять лет они встретятся там, у главного колодца.

Юрий Николаевич клятву сдержал. Поступил в Парижскую школу живых восточных языков, окончил ее в 1931-м, и отправился в Африку. Несколько лет работал в Сахаре. А потом, в Москве, издал очерки об арабских диалектах Северной Африки.

Напомнил мне апокалиптическую концовку стихотворения «Сахара»:

И когда, наконец, корабли марсиан

У земного окажутся шара,

То увидят сплошной золотой океан

И дадут ему имя: Сахара[212].

Даже в ГУЛАГе

Евгений Александрович Гнедин был другом Николая Александровича Ерофеева. В тридцатых годах он занимал крупные посты в газете «Известия», а затем в Наркоминделе. С конца тридцатых до середины пятидесятых – в тюрьмах и лагерях.

У Гнедина добивались показаний против бывшего наркома иностранных дел Максима Максимовича Литвинова. Он отказывался. Тогда по приказу Берии его избили до полусмерти начальник Особой следственной части НКВД Кобулов с подручными.

Гнедин рассказывал об этом нам с Николаем Александровичем еще в пятидесятых. Потом за границей вышли его воспоминания. Академик Сахаров назвал их «замечательной книгой». В нашей стране она увидела свет лишь в 1988-м, уже после смерти Гнедина.

«Избитого, с пылающей головой и словно обожженным телом, меня, раздев догола, поместили в холодном карцере… Я снова стоял раздетый на каменной скамейке и читал наизусть стихи. Читал Пушкина, много стихов Блока, поэму Гумилёва “Открытие Америки” и его же “Шестое чувство”… Кто-то спросил тихо часового, наблюдавшего за мной в глазок: “Ну, что он?”. Тот отвечал: “Да все чего-то про себя бормочет”»[213].

Значит, там, в карцере на Лубянке, ожидая казни или пыток, что страшнее смерти, он старался обрести силы, вспоминая гумилевскую Музу Дальних Странствий, его Колумба, и застенки, в которых оказался потом великий первооткрыватель.