Наше дело - табак - [15]

С наркотиками разобрались быстро. Общими усилиями за пару дней вычислили пять человек, кто завалил зельем колонию. Примерно прикинули, куда уходили деньги. Оставалось расколоть зэков и повязать под ельников, возивших наркотики. Те пятеро знали, что их беззаботная жизнь кончилась. И, вечерочком вбахавшись наркотой, обсуждая, что делать, вдруг посмотрели друг на друга и все поняли без слов.

— Им же, псам, хуже, — сказал главарь.

Что сказал тот зэк, очутившийся на пороге штабной избы, где вели приезжие опера военный совет? Ушаков помнил эти слова дословно:

— Гражданин начальник. Прибыл полковник Рогов. Зовет всех в администрацию.

Трое ребят двинули из избы, а Ушаков замешкался. Спасла его привычка ничего не принимать на веру. И когда снаружи вдруг весенним громом загрохотали оглушительные ружейные выстрелы, Ушаков — безоружный (тогда итушники не имели привычки таскать с собой оружие), выбивая телом раму, кинулся в окно. А потом увидел ту самую трубу, в вечереющем солнце ржавчина на ней выглядела кровью. Но вскоре она окрасилась кровью настоящей. От удара он отключился и, что происходило в колонии, узнал позже, на больничной койке.

Узнал, как те зэки, поняв, что пришел конец вольнице и снова светят сроки длинные и дорога дальняя, хотя намного дальше Сибири не пошлют, решили пуститься во все тяжкие. Что такое колония-поселение? Ни вооруженной охраны, ничего. Там живут те, кого посчитали исправляющимися, досиживающие последние годки и трудящиеся на заготовке древесины. Это нечто вроде обычной деревни. Только там еще живет администрация колонии. С нее и начали. Первым наркоманы убили молоденького лейтенантика, его жену и ребенка — зарезали заточками, забрали ружья, сгребли патроны. И пошли «мочить приезжих ментов». Убивали всех, кто встречался на пути. Объединенные единой черной волей, они щедро сеяли смерть. Красноватый в лучах заката снег окрасился кровью, и еще на нем зачернели трупы. А зэки, счастливые в своем освобождении от всех оков, сковывавших их раньше, шли по поселку вестниками погибели. И гремели ружейные выстрелы.

Двое зэков-активистов сумели снять с трупа опера уголовного розыска пистолет, пока озверевшие наркоши не погнали их прочь. Тогда активисты кинулись к замполиту, тот сидел в доме, разложив в бойницах окон охотничьи ружья и боекомплект.

— Они там у дома собрались. Если мы двинем туда, то их взять можем, — взволнованно воскликнул один из активистов.

— Обязательно. Дай пистолет, — кивнул замполит. Активист отдал пистолет. Замполит упер вороненый ствол ему в живот и тонким визжащим голосом крикнул:

— Вон отсюда.

И стал держать оборону, плюнув на все, решив для себя в этот переломный миг раз и навсегда, что своя шкура куда дороже, чем тысяча чужих шкур.

А те двое активистов вдруг поняли другое — перед ними в лице обколовшихся озверевших зэков воплощенное зло. С этим злом не договоришься, его не задобришь. Его нужно только уничтожить. И, найдя в разгромленном доме одного из сотрудников колонии старенькое ружье с тремя патронами, они двинули на тех, кто недавно мог считаться корешами, во всяком случае, своими, а теперь стали непримиримыми врагами.

Первым выстрелом активисты ранили наркомана и тем самым спасли многих, поскольку убийцы вошли в раж и их страсть к крови еще не была утолена. А тут они ударились в панику, до которой от кровавого куража один шаг, и, стреляя во все стороны, не зная, кто и откуда их возьмет на мушку, рванули прочь из поселка. На дороге они захватили грузовик, ехавший забирать оперов, и устремились на нем в направлении города. На свое счастье, водитель машины сумел по дороге выпрыгнуть из кабины, добрался до железнодорожной станции и обо всем сообщил в милицию.

Район перекрыли военные и силы УВД. Беглые метались, как затравленные волки, ощущая, что круг сужается и загонщики все ближе. Когда их задерживали, один успел застрелиться. Остальных расстреляли позже, по приговору суда, притом их главарь визжал, как свинья, когда объявили приговор, и все пытался бухнуться на колени. Замполита-труса поперли в три шеи из органов, зэков-активистов освободили и дали по ордену — случай в истории исправительно-трудовых учреждений уникальный. А Ушаков, единственный из той четверки, выжил. И теперь всякий раз, когда менялась погода, головная боль напоминала ему о том страшном вечере.

Те трое оперов, которые легли тогда в Олянино, были хорошими людьми. И Ушаков считал, что живет на этом свете и за них, поскольку должен был погибнуть с ними в том чертовом поселке. После той бойни что-то изменилось в нем. Очнувшись через два дня в больнице, узнав все, он вдруг ясно осознал, что теперь ничто не примирит его с этой темной силой. И еще — он перестал бояться за себя. И много раз, когда уголовники обещали посчитаться, порезать его на куски, расстрелять, намекали, что все под богом ходим, он только смеялся. Действительно, все ходим под богом. Как будет, так и будет. Появилась в нем после того дня какая-то мощная целеустремленность.

Она пугала самых отпетых уголовников и вместе с тем даже у них вызывала уважение. Каждый в области знал, что если Ушаков вышел на цель, то его не остановит никто и ничто — ни начальство, ни угрозы, ни пули.