Наша трагическая вселенная - [15]

Ви молола перец для супа, а я соскабливала цедру с апельсинов и давила из них сок. Фрэнк завернул на кухню за бокалом хереса и ушел в гостиную досматривать игру в крикет. Все собаки лежали у огня, а попугай Фрэнка Себастьян сидел в клетке на пианино. До меня то и дело доносились его бессвязные фразы, что-то вроде «Ну он вчера попал…», или «Встретимся после перерыва, бабуль», или «Сто восемьдесят!».

— Если принять доводы Ницше относительно того, что искусство и писательство должны представлять собой нечто куда более глубокое, чем просто истории о том, как кто-то сначала потерял бутылку с маслом, а потом ее нашел, то становится очевидно, насколько бессмысленно большинство книг, — сказала Ви, поднимая глаза от ступки с пестиком. — Снова и снова какой-нибудь идиот теряет все ту же бутылку, а потом, конечно же, ее находит, живет долго и счастливо и больше уже не выставляет себя таким идиотом. Но Ницше, по-моему, тут совершенно ни при чем. И, пожалуй, я не согласна с тем, что он говорит о трагедии. Я знаю, ты считаешь, будто у трагедии не может быть формулы, но я не могу на сто процентов с тобой согласиться.

— Почему? В трагедии, если кто-то теряет бутылку с маслом, все в итоге умирают, потому что это очень важная бутылка.

— Ну вот, ведь все равно и тут формула.

— Но конец-то плохой — разве тебе этого мало?

— Для Ницше он очень даже хороший! Вот, наверное, о чем я. Ему нравится погружать всех в какое-то первобытное бессловесное состояние.

Я на секунду задумалась.

— Интересная мысль.

Кухня постепенно наполнялась сладким запахом жарящейся свеклы. Ви продолжала молоть перец, крепко и неторопливо вдавливая горошины в стенки ступки.

— Я все время вспоминаю, что мне рассказывали в доме престарелых, — сказала она. — У этих историй вообще не было ни начала, ни конца — никакого, ни счастливого, ни печального. Люди часто примеряют к себе и своей жизни какие-нибудь формулы, а потом сами же переворачивают все с ног на голову. Одна женщина, с которой я работала, рассказала, как однажды ее ребенок вошел в гостиную в тот самый момент, когда они там с мужем на полу занимались сексом.

— Подожди минутку, солнышко, — сказал сыну отец. — Я тут дрючу маму…

Я рассмеялась:

— И что же тут перевернуто с ног на голову?

— Ну, этот момент ведь должен был стать драматическим, однако он таковым не стал.

— Ясно.

Ви продолжала вспоминать байки, рассказанные ей обитателями дома престарелых. Там было и про минеты, и про вставные челюсти, и про калоприемники, и про эпидемию молочницы, и про стриптиз для девяностолетнего старика. Я же тем временем размышляла о том, что идею с бутылкой масла, пожалуй, можно использовать для литературного упражнения на выездном семинаре «Орб букс». Я бы могла рассказать новым писателям, как можно легко придумать сюжет, представив себе, что персонаж потерял бутылку с маслом и к концу книги должен просто-напросто ее отыскать. Ви, конечно же, завела разговор вовсе не к этому. Она все еще работала над своей теорией об «истории без истории» — эта идея пришла к ней в результате многочисленных антропологических исследований. Ви получила звание профессора относительно поздно — сейчас ей было шестьдесят четыре — и об этой «истории без истории» она планировала рассказать на своей лекции, собственно, приуроченной к ее вступлению в должность. Я почти перестала ее слушать, потому что теперь все мое существование зависело от того, удастся ли мне изменить жизнь одного хорошего, но несчастного персонажа и сделать так, чтобы эта перемена выглядела как можно более правдоподобно, а в конце — в качестве награды — вручить ему бутылку с маслом — если, конечно, он этого захочет. Мне, понятное дело, хотелось, чтобы мой «собственный» роман не получился шаблонным, чтобы он был настоящей литературой. Но если бы я следовала теориям Ви, то смогла бы писать лишь под одним девизом: «Чего только не бывает!».

Жизнь в шотландском загородном доме вместе с Фрэнком, Ви и Клавдией была именно таким идеальным отпуском, каким я его себе представляла. Днем мы гуляли по пляжу с собаками, читали и записывали что-нибудь в своих блокнотах. Фрэнку нужно было проверять студенческие работы, Клавдия редактировала новый роман Зеба Росса, а Ви дописывала кое-что для Оскара, того самого редактора литературного раздела, который нанял меня писать рецензии на фантастику. По вечерам собаки устраивались у огня, а Себастьян скакал по своей огромной клетке, стоявшей на пианино — так же, как дома, и выкрикивал то фразы из Шекспира, то реплики, подслушанные во время трансляций крикета, то слова, которым научился сам, — например, ни с того ни с сего мог заорать «Банан!» или — независимо от того, к кому обращался — «Ты очень волосатый мужчина, Фрэнк!». Фрэнк и в самом деле был весьма волосат. Ему было немного за пятьдесят, лицо его украшала всклокоченная борода, волосы на голове торчали взъерошенным кустом, ногти выглядели неухоженными, а внимательные зеленые глаза пронзали насквозь — можно было подумать, что перед вами какое-то дикое существо, живущее в горах. А Ви как раз была похожа на одну из этих гор: высокая, угловатая и неумолимая, с такими малейшая ошибка — упадешь и разобьешься вдребезги.