Наша тайная слава - [29]

Видя, как артист убирает свою чековую книжку и смотрит на часы, банкир почувствовал, что его крестная мука наконец-то приближается к завершению.

— И за эту жизнь, которой столь многие завидуют, потому что не знают моего несчастья, за эту жизнь, то убогую, то восторженную, господин директор, я должен благодарить вас.

— ?..

— Поскольку этой жизнью я обязан вам.

— ?..

— Припомните, класс СМ2, начальная школа имени Макаренко, в Эй-ле-Розе, департамент Валь-де-Марн. Учительницу звали мадемуазель Гарбарини. Меня-то вы, конечно, забыли, но нашу дорогую мадемуазель Гарбарини?

— …

— Тот блондинчик с ангельской рожицей, который науськал свою свору и приказал выпустить из меня кровь, как из зверя, это ведь были вы?

— …

— Неужели совсем не помните? Правда?

— …

— Не важно. Доверяю вам эти два миллиона евро. Докажите мне, что вы, проведя целую жизнь за конторкой, все же обладаете сноровкой. Докажите мне, что у банкира тоже может быть талант. Позвольте творческой личности, сидящей в вас, выразить себя.

Они расстались, пожав друг другу руки. Клиент хотел, чтобы это рукопожатие выглядело энергичным и уже умиротворенным.

Его водитель успокоился, увидев, как его хозяин снова появился на пороге. А тот рухнул на сиденье и сказал:

— Думаю, сегодня мы в виде исключения пообедаем в городе.

Аромат женщин

Потеряв интерес к далеким континентам и существам, которые их населяют, я живу затворником в огромной парижской квартире, приобретенной во времена моего преуспеяния. Я запер многие комнаты, заодно и ту, где содержится шестьдесят лет моих архивов: папок, газет, афиш, контрактов, блокнотов с эскизами, неразборчивыми рукописями — полуистлевший, пропитанный зловонием бумажный хлам и заплесневелый картон. Я оставил этот запах в посмертный дар своим дальним родственникам; они наверняка вообразят, что среди всего этого таится каббалистическая формула, которую можно продать за большие деньги. Но только зря измучают себя месяцами бесплодных поисков, и тогда им хватит всего одной спички, чтобы зажечь костер колдуна, которым я и был. В другой комнате мое прочее барахло — реторты, пробирки, перегонные кубы и колбы, но тут я страшусь уже не запаха, а ностальгии.

Научившись избегать своих соседей, которые ходят по лестнице туда-сюда, мне удается старательно игнорировать их — только так я могу вынести сам факт, что окружен их жизнями. Но порой меня охватывает нелепое желание вновь немного прикоснуться к общественной жизни, и тогда я устраиваюсь в бистро на углу, подстерегая какой-нибудь сюрприз, который могут преподнести мне мои ближние — суетливые, торопливые, нетерпеливые. Удивите же меня, господи боже, вы, живые! Иначе я решу, что ничего не произошло с тех пор, как я ушел в тень. Шокируйте же меня своими новыми нравами, возмутите вашими теориями, напойте мне какую-нибудь сегодняшнюю песенку, дайте попробовать модный напиток, плюйтесь во все стороны, закатите скандал, распускайте слухи, пошлите меня куда подальше! Почему всякий раз, когда входят в дверь питейного заведения, воображают себе, что столкнутся там с чем-то живописным и неожиданным? Наверняка это воспоминание из тех времен, когда такие места служили нам ближайшей забегаловкой, игровой территорией, убежищем. Местом, где делались все первые шаги, где друзья и незнакомцы сближались вплоть до перемешивания между собой и где мы переделывали мир, покинутый при нашем первом опьянении, не боясь завтрашнего дня. Как только волнения юности улеглись, я, разъезжая по делам «индустрии роскоши», заглядывал во все бары земли, поскольку там, и только там обнаруживалась душа цивилизации. Сегодня, сидя перед чашкой эспрессо, лишенного малейшего аромата, но тепло которого пробуждает мои руки, занемевшие из-за артроза и зимы, я прислушиваюсь к гулу разговоров, не находя тут ничего, что могло бы обмануть мою скуку. И когда скука окончательно одолевает, мой нос указывает мне дорогу к выходу, поскольку он-то уже понял, даже раньше, чем я сам, что мне тут делать нечего. До меня доходит скопление противоречивых запахов, вынуждая покинуть это место: въевшийся табак, пар от мытья посуды, шерсть линяющей немецкой овчарки, хлорка, жареный сыр. Потому что, хотя мое зрение ослабело, подушечки пальцев потеряли былую чувствительность и подводит слух, мой нос, как и прежде, направляет меня и держит начеку, как чутье собаку, которая уже не может оскалить зубы, но все еще способна отыскать невидимые следы.

Оказавшись снаружи, я сворачиваю на соседнюю улицу, где, как мне известно, есть древний аппарат для обжарки кофе, и уж он-то доставит мне ощущения, на которые не сподобилась эта пресная бурда в бистро. Хозяин обжарочной печи, поглядывая в смотровой глазок, вынимает щуп из своей жаровни, которая вовсю крутится: зерна выделяют свое драгоценное масло, и я делаю глубокий вдох, как астматик вдыхает разреженный воздух горных вершин. И вдруг меня пронзает теплое дуновение, долетевшее с колумбийских плато, лето орехов и карамели, пампасы какао и мокко, я слышу тростниковые флейты и летящих кондоров! Когда-то мне случалось играть с хозяином лавки в игру, проигранную заранее; я предполагал: Перу? Он отвечал: Нет, Коста-Рика. Я пытался: Ява? А он мотал головой: Бразилия. Наверняка хотел мне доказать, что кофе останется его неоспоримой вотчиной. Чтобы уже не доставлять ему этого удовольствия, я удаляюсь, помахав рукой на прощание.