Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [40]

…Но вернемся к Севастополю. Обстановка исторического бульвара устроена, видимо, с большим психологическим уменьем. Проходя мимо отдельных пунктов и читая надписи, человек пробует унестись в прошлое и представить себе, что тут делалось в то страдное время; а картина в панораме дополняет и подкрепляет эти собственные попытки талантливыми изображениями известных баталистов. Наконец, общий взгляд с вышки на весь пейзаж и рейд опять переносит в действительность, дабы человек мог обобщить только что пережитые воспоминания и взглянуть на них в исторической перспективе. Читая Ваше письмо, я так и пережил все в этой последовательности!

Мои родичи участвовали в Севастопольских днях. В момент, когда Нахимов был сражен пулей на Малаховом кургане, около него стоял его адъютант, молодой лейтенант князь Леонид Алексеевич Ухтомский. Я знал его уже стариком, адмиралом в отставке. На его руках и умер Нахимов, его любимый и высокоуважаемый начальник. Почти в это же время брат моего отца Николай Николаевич, молодой лейтенант гвардейского экипажа, приехал в фельдъегерской тележке, на перекладных, с приказом от Николая I и с Георгиевским крестом Нахимову; но не застал он уже последнего в живых. Другой мой дядя, Николай Михайлович Наумов, стоял со своим гусарским полком на Северной стороне, на охране связи крепости с Симферополем. В моем детстве в Восломе было французское пехотное ружье с ударным замком, привезенное из Севастополя еще другим дядей, Александром Дмитриевичем Ратаевым. На ложе этого ружья было выжжено французское имя, принадлежавшее, должно быть, тому забытому французскому солдату, который его носил и оставил на поле сражения. Я, бывало, допрашивал это мертвое ружье, помнит ли оно те события и образы, которые оно видело, и того человека, с которым оно садилось на корабль, чтобы ехать куда-то по морю, высаживаться на чужие берега и остаться на чужой земле! Вот, после Франции и моря, после горячего Крыма с его тогдашними громами и кровью, завезли его чужие люди куда-то в глухие болота, в леса Ярославского Заволжья, и поставили в угол, забытое и затерянное, вместе с какими-то лопатами, топорами и оглоблями.

Чего-чего не видали на своем длинном веку эти старинные «умершие» вещи, какие человеческие страсти, какие картины проносились над ними! Ах, если бы найти возможность выслушать от них все это! Как было бы поучительно! А я всегда обращаюсь с таким допросом к старинной вещи, будет ли это древняя кольчуга, вырываемая случайно на пашне где-нибудь в Волоколамском уезде Москов ской губернии, или наполеоновская пушка из тех, что выставлены у Арсенала в Московском Кремле, или забытое севастопольское ружье… Вон на наполеоновской пушке выгравировано у казенной части: «Liberte, Egalite, Fraternite». А несколько ниже: «Fait par le citoyen quatrieme annee de la Republique».[4] Это вместо тех девизов, которые начертаны на прусских и австрийских пушках времен «Ultima ratio reqis. Anno 1783».[5] Итак, пушки эти предназначались тем «ситуаеном», который их выпускал, для того чтобы греметь во имя братства, равенства и свободы! Представьте себе их удивление, когда им пришлось греметь во имя императора Наполеона… А потом лежать, лежать в чужой земле, на площади, для обозрения «почтеннейшей публикой», которой они бессильны что-нибудь сказать из своего старого, богатого, столь поучительного опыта!..

…Завтра, 10 августа, из Булони отваливает пароход, везущий наших физиологов на Бостонский конгресс. Одним маленьким уголком души я жалею, что не поехал. Но последние три года измотали меня так, что поездка была бы бесполезна и недобросовестна!..

22

22 августа 1929

…При всей абстрактности по своей природе мысль есть ведь тоже живое переживание, и, пока она не зафиксирована и не засушена в препарат, она наполнена и эмоциональными и волевыми элементами – в ней далеко не одна абстрактная логика! И вот мы в значительной мере умерщвляем свою мысль, лишаем ее жизненности и естественности, делаем искусственной, когда препарируем ее на бумаге. Задача в том, чтобы суметь уловить свою мысль в ее естественном течении и положить ее на бумагу, не смяв, не лишив запаха. Некоторые глубокие немецкие математики основательно упрекали французских авторов, что они лишают в своем изложении математическую мысль ее натуральности – того первоначального хода, каким она развивалась и развивается. И это, создавая, быть может, впечатление особого «изящества» французского изложения математики, в то же время ужасно затрудняет ход науки, ее пропаганду, передачу ее динамики другим.

Разница между искусственно-абстрактным изложением отпрепарированной мысли и передачей мысли в ее натуральном движении – это та же разница, что есть между формальной логикой и так называемой диалектической логикой…

Картина в Севастополе написана целым коллективом художников, в котором участвовал и один мой приятель. Я помню эпоху, когда она писалась и для нее готовили эскизы. Но все участники были учениками здешнего профессора Рубо, и последний является общим командиром, редактором и дирижером этой картины.

23