Наш старый добрый двор - [77]

* * *

Полком Вадимин был в общем доволен. Правда, пополнение на две трети состояло из новобранцев, ребят необстрелянных еще, зато полк с полным основанием можно было назвать комсомольским.

Вадимин любил, когда вокруг него были совсем молодые, мальчишеские лица. Это неуловимо напоминало ему школу, необычную школу, где учатся одни мальчишки, круглоголовые, коротко остриженные, одетые в одинаковую форму. А он точно директор ее и учитель этих послушных ему учеников. И очень важно, чтобы они счастливо окончили суровую школу войны.

Эти мысли приходили к нему и до знакомства с новым составом полка, еще в поезде, когда, робко постучав в дверь, в купе входили Ива с Минасом. Или — менее робко — Ромка.

Где-то в глубине души Вадимин был рад, что благодаря усилиям Зураба Каладзе ему удалось взять с собой ребят и этим почти наверняка уберечь их от огня — вряд ли дивизию успеют так быстро сформировать, скорее всего война для нее уже окончилась.

Он понимал, что это несправедливо по отношению к кому-то другому, кто остался в учебном полку и в самое ближайшее время может оказаться на передовой; кто знает, как сложится дальше его судьба? Никто не знает — последние сражения этой войны будут самыми жестокими.

И в то же время ребята тут ни при чем. Он же не рассказывал им о положении дел в дивизии, о возможных сроках ее формирования и обо всем прочем. Нет, конечно. Но сам-то он все знал и тем не менее согласился взять ребят с собой.

«Я поступил как учитель, как неисправимый учитель, боящийся за своих учеников, только-то и всего. Это единственное, что может служить оправданием моего поступка…»

Новобранцы принимали присягу на выложенной гранитной брусчаткой городской площади. Город был почти полностью разрушен, жители покинули его.

Вокруг площади тяжело стояли старые угрюмые дома. Ратуша, городской суд, собор с колючими башенками вдоль фасада. По непонятной случайности эти здания уцелели, лишь кое-где огонь оставил на каменной кладке черные следы да взрывной волной выбило окна. Полностью сохранился лишь центральный витраж над главным входом в собор. Неизвестные святые с постными бюргерскими лицами теснились на нем, смотрели с высоты на выстроенный в каре полк, на боевое Красное знамя с орденской лентой, на идущего вдоль строя командира дивизии.

Над площадью звучали непонятные этому городу, не слышанные им за все шесть веков его существования русские слова. Солдаты давали клятву на верность служения Родине, далекой сейчас от них и в то же время как никогда близкой.

Ива повторял эти слова и одновременно слышал, как произносит их стоящий слева Ромка, стоящий сзади него Минас и еще тысяча вчера незнакомых им ребят, связанных отныне в неразрывное целое великой солдатской клятвой.

Если нужно будет Родине для счастья, для ее свободы и независимости, они все, солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии, не задумываясь, отдадут жизни, но выполнят до конца высокий свой долг. А если нет, то пусть… Впрочем, никаких нет! Они выполнят обязательно, несмотря ни на что, какие тут могут быть «если»?!

Оркестр громыхнул медью, перекрыл еще звенящую над площадью команду Вадимина:

— …а-арш!..

Тысяча ног одновременно ударила по граниту брусчатки, полк, разворачиваясь в колонну, уходил с площади.

Святые испуганно теснились на уцелевшем витраже собора, смотрели вслед уходящему с их площади полку…

* * *

Военная карьера у Ромки поначалу не очень ладилась. В конце первой недели службы он схлопотал от ротного старшины три наряда вне очереди за пререкания с поваром батальонного хозвзвода и насмешки над ним.

— Какой ты повар?! — кричал Ромка. — Ты вредитель по продуктам, берешь со склада хорошие, делаешь плохие и еще нас потом заставляешь их кушать, чтоб следов не осталось. В нашем городе таких поваров, как ты, в реку с моста бросают. А чтоб не всплыли, кастрюлю с твоим сачмэли[41] на шею вешают, — и Ромка сунул повару термос с недоеденным гуляшом.

Повар был пожилой, к тому же в звании старшего сержанта и при двух медалях. Он смертельно оскорбился, ибо за годы военно-поварской деятельности хоть и не слышал особенных похвал, но и таких слов, как это самое «сачмэли», тоже зарабатывать не приходилось. Да еще от кого? От сопляка какого-то нахального, который в армии всего неделю без года, а уже на старослужащих, ветеранов полка, можно сказать, копытом стучит!

Короче говоря, повар пожаловался на Ромку старшине роты и пригрозил, что если тот не «врежет этой салаге на полную катушку», то дело и до комбата дойти может, а то и до командира полка.

— А ты зразу ж до генерала подайся, — посоветовал повару старшина. — Ото ж йому интересно буде у твоему гуляше поколупатесь.

Однако Ромку все же вызвал и строго допросил.

— Як тебе срам не бере, таки молодый хлопец и до старого дурня з похабным словом полиз? Як ты там його обозвал?

— Я не обзывал, товарищ старшина!

— Не пререкаться! А хто його при рядовом составе сачмалем костырнул?

— Сачмэли — это не ругательство…

— Отставить пререкаться! Не думай, як що ты со средним образованием, той мы ж тут усе таки же дурни, як той повар. Мы тэж иностранну мову разумием. И германьскую и яку другу, да, да… А повар той усю войну у котла хотовся и дило свое хочь и погано, алеш справляет. Ото поставлю тебе на його место…