Наш Современник, 2007 № 07 - [21]

Он лежал на спине с закрытыми глазами, приоткрыв некрасиво рот. Похрапывал. Я дотронулся до его исхудавшей руки, расцвеченной синими узелками сосудов. Он открыл глаза - они были наполнены тоской и обидой.

- А, Серега… Забери меня отсюда.

- Нельзя, батя.

- Чт-оо-о? Повтори. Громче.

Я достал из портфеля слуховой аппарат - миниатюрную импортную коробочку.

- Не-ет, - замотал головой отец. - У меня от него голова раскалывается.

- О, Господи! - простонал я. - Как же с тобой врачам, медсестрам общаться?

- Ничего, - пробасил с соседней койки Петро, могучий еще буровик-нефтяник с Севера, - это к лучшему, что он не слышит. Тут таких страхов наслушаешься, что жить тошно. Каждый день новости - то из одной палаты вперед ногами выносят, то из другой. А ему хорошо - в неведении пребывает.

- Это так, но…

- Да не беспохлёбся ты. Мы его в обиду не дадим. Да и ваши кто-нибудь всегда здесь. Внучка только что ушла. Не волнуйся, присмотрим. Дед-то у вас классный, все шуточки у него, прибауточки, медсестрам частушки поет.

- Это он может, - улыбнулся я.

- Беспокойства от него нет, - продолжал Петро. - Это после операции он все встать рвался, трубку из живота выдергивал.

- Знаю. Сам позавчера всю ночь воевать с ним замучился.

- Да-да, помню. Но сейчас он уже утих, смирился.

- Спасибо, Петро. Может, тебе что надо? Соки там, фрукты?..

- У меня все есть. Если только курево…

Слово "курево" отец в громогласной речи Петра уловил. Что не надо - слышит. Оживился:

- Курнуть бы.

- Дай ему пару раз пыхнуть, - разрешил Петро, - только форточку открой.

Я прикурил сигарету, вложил ее отцу в губы.

- Я сам, - перехватил он пальцами сигарету. Раз, второй затянулся. - Хорошо! - закрыл в блаженстве глаза.

Я отобрал у него сигарету, затушил, поплевав в ладонь.

- Как мать? - спросил отец, не открывая глаз.

- Уже ходит, - прокричал я ему на ухо.

- Ходит - это хорошо, - вынес вердикт отец. - Передавай ей привет. Скажи, что я ее еще больше люблю.

Он открыл глаза. Они были мокрые от слез. Застыдившись, видимо, он хотел их смахнуть рукой, но она слушалась плохо, неловко задела одеяло, оно криво сползло, приоткрыв серо-сизые ножки-палочки, беспомощную, безжизненную плоть, выше - какие-то бинты, пластыри. Пряча глаза, я укрыл его, неожиданно для себя припал губами к его слабеющей руке.

- Ничего, - сказал отец, - мы с тобой еще гирей побалуемся. Сколько помню себя, двухпудовик всегда валялся у нас во дворе, и отец,

раздевшись по пояс, играл гирей - выжимал, толкал, бросал, ловил. Став старым, после рюмки-другой он по-прежнему хватался за гирю. А как-то взялся за нее вскоре после операции аппендицита. Мама психанула, схватила двухпудовик и выбросила через забор. Отец любит теперь рассказывать эту историю гостям: "Вот у нас мать! Взяла гирю и через забор! Богатырша!"

…Принесли ужин. Я хотел отца покормить, но он отмахнулся: "Я сам". Вспотев, осилил две ложки больничной каши, но блинчик домашний съел.

- Ничего, - сказал, рассматривая свои исхудавшие руки, - мать откормит. А ты, Серега, иди. В следующий раз принеси почитать.

- Газеты?

- Нет, надоели. Принеси книгу. Стихи.

- Кого конкретно? Какие?

- Какие-какие? Хорошие. Если стихи плохие - это уже не стихи. Понял? Понял, батя, давно понял. Ты у нас молодец! Поживешь еще, если на

стихи, как вьюношу, потянуло.

Возвращаясь из больницы, квартала за три до дома попросил водителя остановиться:

- Все, до завтра. А я пройдусь пешком, проветрюсь.

Какой там, проветрюсь! Мимо несся поток машин, бросаясь ошметками

3*

весенней грязи. Хорошо жить стали - иномарки наполовину выдавили уже "Жигули", "Волги". "Москвичат", тех совсем уже почти не видно.

Я свернул за угол, спасаясь от сплошного автомобильного гула. Но и здесь успокоения не было: из дверей игрового клуба вырывался на улицу раскалывающий голову грохот тяжелого рока. Неподалеку скандалила прилично одетая пожилая парочка:

- Сколько раз я тебе говорил: не играй! - высоким противным голосом воспитывал мужик женщину.

- Бонуса, сука, не дал! - оправдывалась она, все еще не остывшая от дурной игры.

- Во дает! - восхитился неизвестно откуда взявшийся прыщеватый

парнишка. - Такие ставки делает тёха! На сто пятьдесят! На триста! Тыщ сорок просадила!

"Окончательно подсела, - подумал я с некоторым даже сочувствием, - пропадет баба".

- Сотенки не найдется? - попросил вежливо парнишка. - Я отдам. Честное пацановское слово!

К этому сочувствия уже не было. Я ему посоветовал играть на свои. Или вообще не играть.

- Буржуй недорезанный! - заверещал он как припадочный. - Зарежу гада!

Из игрового клуба высыпала ватага таких же, как он, юнцов. Начали обступать.

- Цыц! - раздалось у меня за спиной. - Пошли вон, подонки! Пацаны, озираясь и скалясь, как волчата, потянулись к дверям соседнего магазина.

Я оглянулся. Бухавец, Осетров. А с ними незнакомый мужик с широким, в оспинах, лицом.

- Наш редактор, - представил меня ему Рома Осетров.

- Рад познакомиться, - протянул руку мужик, - капитан милиции Осокин.

- Зайдемте куда-нибудь, - предложил Бухавец. - Разговор есть. Выбрали средней руки пивнушку. Я заказал всем пива, соленых орешков.

- Я как раз тот мент, - сказал Осокин, глядя мне прямо в глаза, - который слил вашим ребятам информацию.