Наш Современник, 2006 № 11 - [7]

На Талабском озере наши пограничники к концу 20-х завели прочную охрану водного рубежа, означенного Тартуским договором меж Москвою и Таллином. Кораблики в пограничную флотилию были собраны поистине с бору по сосенке. (“Иные — чуть помлаже ботика Петра!” — шутил Гавря.) И рыбацкие мотоботы, и дореволюционные колёсные пароходики, что когда-то бегали из Талабска в Тарту и обратно, и грузовые баржи-самоходки. Машины, механизмы у большинства из этих плавсредств отличались крайней степенью изношенности, уход и ремонт им требовались постоянные и тщательные. Их и стал осуществлять Гавря вместе с несколькими подчинёнными ему служивыми мастеровыми, что были зачислены в матросы флотилии. Он же гордо именовался её старшим механиком. Несмотря на его “пятно по партийной линии”, командование взяло его “с руками”, ибо руки те и впрямь золотыми могли именоваться…

Базировался же сей могучий плавщит озёрной границы совсем неподалёку от наших Кресток, в устье Великой, впадавшей в озеро, в небольшой бухте. Так что служебного жилья старшему механику не требовалось. Каждое утро, нередко ещё и затемно, он отправлялся из дому по большаку, а потом по мощёному просёлку к месту службы, к причалам и сходням. Кстати, ездил туда иногда даже и зимой, если сугробов не наметало, на велосипеде — да, на велосипеде! А ведь этот двухколёсный вид личного транспорта в те годы нечасто встречался даже в пригородных деревнях. Гавря сам собрал его из множества разных велосипедных и мотоциклетных останков, добытых им в городе. (Потом и мальцам своим такие же смастерил, — и они гоняли по ухабистым сельским дорожкам на “лисапетах”, вызывая жгучую зависть сверстников…)

Там-то, на базе, на службе, он, конечно, не вылезал из своей спецовки, чёрной и лоснящейся от машинных масел. Но именно тогда, в тридцатые годы, он и запомнился односельчанам в своей моряцкой форме. Любо-дорого было смотреть землякам, когда на редких в ту пору праздниках Гавря проходил по селу с принаряженной цветущей женой, сверкая золотом якорей, пряжки, пуговиц и “капусты”, особенно ярким на чёрном фирменном сукне…

Так оно и длилось, его погранично-озёрное служение, до тех пор, пока в 1940 году буржуазная Эстония не стала советской союзной республикой. Пограничную бригаду — то есть её личный состав — перевели на Балтику. А “дедух” мой остался в родном краю — но всё при том же деле. Те суда, которые ещё на что-то годились, перешли в местное пароходство, где он и продолжил свои труды по их ремонту и обиходу.

Но тут надобно вспомнить то, что является очень существенным для дальнейшего сюжета. Годом раньше, в 39-м, “выдернули” Гаврю, уже в годах мужика, со ставшей ему уже родной озёрной заставы военным приказом, — и он ровно три месяца, всю ту страшную зиму, провёл на Карельском перешейке. То есть, как тогда говорилось, “отражал нападение белофиннов”. Вернулся с финской войны столь же нежданно, как и ушёл на неё. И вернулся без единой царапины — но с обмороженными ногами. Поначалу они у него даже подволакивались, а потом он просто прихрамывал, особенно на правую. И отмалчивался даже на расспросы родных о том, как ему там пришлось. Лишь в разговоре со старшим братом, дедом моим, он, по воспоминаниям последнего, как-то обмолвился: “То ж делал, что и тут, только на холодине лютой”. И ещё: “В будёновке да в обмотках на морозе сатанинском хрен победишь!”.

Но этому удивляться не приходится: зрелые люди в те годы о военных делах не откровенничали даже с самыми близкими. Другое удивляет: лишь Ольга, жена Гаври, да тот же старший брат знали, что с финской войны он вернулся ещё и с партбилетом. Причём со своим прежним: отобрали его в Талабске, а вернули на Карельском перешейке — тоже странности тех лет. Как бы там ни было, новую, небывалую, великую войну Гавря встретил коммунистом, но, говорю, об этом почти никто не знал…

Фашисты захватили Талабск буквально через две недели после начала войны. Оккупация пришла так стремительно, что в Красную Армию не успели мобилизовать даже многих парней, самых что ни на есть призывных годов, не говоря уже о мужиках постарше. В добровольцы же, как вспоминали мои родичи, коим не доверять я не могу, на селе записываться шли совсем не многие.

А вот Гавря сходил, сам, без повестки, — и в военкомат, и в райком. И ещё где-то побывал. Сходил, несмотря на слёзы и причитания Ольги: “Куцы тебе в твои-то годы да с твоими-то лапами обмёрзлыми, на каку таку войну бечь?!”. Но — вернулся невероятно хмурым и неразговорчивым, таким остался и до последнего своего дня, а в былые времена широкая улыбка редко покидала его лицо… Лишь после войны, когда с его гибелью всё уже стало ясно, вдова поведала: “Пришёл и одно сказал: “Велели оставаться!” Кто велел, спрашиваю, а он: “Кто надо. Но не дай те Бог хоть кому о том проколоколить: и себя, и детей погубишь. Тебе одной говорю, как ты жонка моя и знать должна, коль что со мной стрясётся…”. Вот так и сказал, и замок амбарный на язык навесил мне!”.

…Но что совсем удивительно: немцы Гаврю оставили в той же должности!

Хотя, с другой стороны, всё просто: они оценили его практические знания и смётку, он был им нужен, он был незаменим как знаток судовых механизмов. Ведь судоходство по Великой и по Талабскому озеру с началом оккупации не только не прекратилось — оно стало чуть ли не втрое более напряжённым. Вокруг Ленинграда уже сжималось кольцо гитлеровских войск, и одноколейный железнодорожный путь к фронту не выдерживал перегрузок. И потому ежедневно из Талабска по Великой, а потом через всё озеро к другому, северному его краю в порт уже захваченной фашистами Усть-Нарвы шли большие и маломерные суда. Шли опять-таки и старые советские кораблики, и буксиры с баржами, и пароходы уже советского производства. Они везли боеприпасы, продовольствие, горючее и многие стратегические грузы для фашистских частей, осаждавших Питер…