Наш Современник, 2006 № 11 - [23]

Тема смерти, как в музыкальном произведении, рождается исподволь — на подступах к ночному Кремлю. “Поздней ночью, — пишет Рид, — мы прошли по опустевшим улицам и через Иверские ворота вышли на огромную Красную площадь, к Кремлю. В темноте были смутно видны фантастические очерки ярко расписанных, витых и резных куполов Василия Блаженного, не было заметно никаких признаков каких-либо повреждений (после обстрела Кремля большевиками. — А. К.). На одной стороне площади вздымались ввысь тёмные башни и стены Кремля. На высокой стене вспыхивали красные отблески невидимых огней. Через всю огромную площадь до нас долетали голоса и стук ломов и лопат. Мы перешли площадь.

У подножия стены были навалены горы земли и булыжника. Взобравшись повыше, мы заглянули вниз и увидели две огромные ямы в десять-пятнадцать футов глубины и пятьдесят ярдов ширины, где при свете больших костров работали лопатами сотни рабочих и солдат”.

И снова возникает траурный мотив — опять отдалённо, растворённый в предутренних голосах, приближающихся с окраин: “Мы поднялись ещё до восхода солнца и поспешили по тёмным улицам к Скобелевской площади. Во всём огромном городе не было видно ни души. Но со всех сторон издалека и вблизи был слышен тихий и глухой шум движения, словно начинался вихрь”.

И вот наконец — крещендо: “Резкий ветер пролетал по площади, развевая знамёна. Теперь начали прибывать рабочие фабрик и заводов отдалённейших районов города; они несли сюда своих мертвецов. Можно было видеть, как они идут через ворота под трепещущими знамёнами, неся красные как кровь гробы. То были грубые ящики из нетесаных досок, покрытые красной краской, и их высоко держали на плечах простые люди с лицами, залитыми слезами. За гробами шли женщины, громко рыдая или молча, окаменевшие, мертвенно-бледные; некоторые гробы были открыты, и за ними отдельно несли крышки; иные были покрыты золотой или серебряной парчой, или к крышке была прикреплена фуражка солдата. Было много венков из неживых искусственных цветов……

Процессия медленно подвигалась к нам по открывавшемуся перед нею и снова сдвигавшемуся неровному проходу. Теперь через ворота лился бесконечный поток знамён всех оттенков красного цвета с золотыми и серебряными надписями, с чёрным крепом на верхушках древков. Было и несколько анархистских знамён, чёрных с белыми надписями. Оркестр играл революционный похоронный марш, и вся огромная толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему. Печальное пение часто прерывалось рыданиями”.

Будто подчёркивая мастерское “музыкальное” построение сцены, Рид в последний раз проводит замирающий вдали мотив смерти: “Один за другим уложены в могилу пятьсот гробов. Уже спускались сумерки, а знамёна всё ещё развевались и шелестели в воздухе…… Над могилой на обнажённых ветвях деревьев, словно странные многокрасочные цветы, повисли венки. Двести человек взялись за лопаты и стали засыпать могилу. Земля гулко стучала по гробам, и этот резкий звук был ясно слышен, несмотря на пение.

Зажглись фонари. Пронесли последнее знамя, прошла, с ужасной напряжённостью оглядываясь назад, последняя плачущая женщина. Пролетарская волна медленно схлынула с Красной площади”.

Финал? Нет, остаётся последний абзац главы, и в нём Рид с потрясающим для стороннего (хотя и сочувственно проницательного) наблюдателя проникновением в н а ц и о н а л ь н ы й характер русской революции ставит смысловую точку: “Я вдруг понял, что набожному русскому народу уже не нужны больше священники, которые помогали бы ему вымаливать царство небесное. Этот народ строил на земле такое светлое царство, которого не найдёшь ни на каком небе, такое царство, за которое умереть — счастье……”.

Разумеется, здесь можно обнаружить толику революционной догматики. И наивность новообращённого: то, что Рид принял за новую веру, на самом деле не более чем древний хилиастический соблазн. Затаившийся, после того как христианство обрело официальный статус в Византии, но до конца не изжитый, вновь и вновь возрождавшийся в идеологии всевозможных сект. Он был популярен прежде всего в среде славянства (богомилы и особенно табориты, мечтавшие силой низвести на землю Царство Небесное) и — как ни странно выглядит такое сближение — у англосаксов (индепенденты, левеллеры, анабаптисты, адвентисты и пр.). Между прочим, адвентистские проповедники ХIХ века предрекали пришествие “тысячелетнего царства” в 1914 году*.

России, где хилиастические настроения были традиционно сильны, дано было не только вдохновляться идеей построения рая на земле, но и заплатить за неё страшную цену. Полтысячи погребённых у Кремлёвской стены — одно из первых в бесчисленной череде жертвоприношений.

С другой стороны, в нашем национальном темпераменте, культуре и в самой нашей вере есть, видимо, нечто, что делает русских исповедниками и жертвами утопических устремлений. Ещё патриарх Никон в середине ХVII века возносил над подмосковной Палестиной белые стены и золотые купола Нового Иерусалима — Града Небесного, который нетерпеливое воображение народа нудило немедля возвести на земле.

“Русский народ, — проницательно писал Н. Бердяев, — по своей вечной идее, не любит устройства земного града и устремлён к Граду Грядущему” (Б е р д я е в Н. Русская идея. В сб.: “О России и русской философской культуре”. М., 1990). В этой устремлённости проявляет себя и б л а г о ч е с т и е и п р е л ь- щ е н и е, на которое тот же Бердяев (и далеко не он один) указал: “Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны…” (Б е р д я е в Н. Духи русской революции. В сб.: “Вехи. Из глубины”. М., 1991).