Наш Современник, 2005 № 07 - [68]

Позднее, уже в разгар перестройки, на советские экраны прорвался фильм по роману «Унесённые ветром». Главную роль в нём сыграла — не американка, нет — замечательная английская актриса Вивиен Ли. Презентация состоялась, кажется, в 1988 году, в Большом зале Центрального Дома литераторов (ныне, из-за «циничного ограбления», у писателей практически отобранного). Перед показом выступили посол США в СССР Мэдлок и Пётр Палиевский, который сказал о Скарлетт-Ли: «У Вивиен Ли было это лицо, „которое что-нибудь да значит“, как бы ни обманывала им её героиня». И ещё: «И зрители приняли её безоговорочно. Это была Скарлетт».

Мостком между первой главой «На Западе» и второй — «У нас» может служить работа «Хаксли и Замятин». Автор говорит о том, какими глубокими связями соединены две фантастические антиутопии — замятинские «Мы» (1920) и «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли. Речь идёт не только о мощном воздействии русского писателя на всю антиутопическую литературу Запада; их объединяла общая тяжёлая судьба. «На Западе — старались списать, пользуясь нашим небрежением, на „тоталитарный социализм“; у нас — с традиционной нашей угловатостью и нежеланием разбираться в „оттенках“ — отвергали с порога…». Добавлю, что публикация на Западе романа «Мы» в 1925 году отозвалась и личной драмой Замятина. Воспринятая в СССР как злобная карикатура на революцию, эта антиутопия послужила началом травли писателя, вынужденного обратиться к И. В. Сталину с просьбой выехать за границу, которая была удовлетворена (1931 год). Не принятый в эмигрантских кругах (Замятин до конца жизни оставался советским подданным), он почти утратил творческий пламень.

Но в работе П. Палиевского речь о другом. О той грозной опасности, какая надвигается на человечество, прежде всего на обеспеченный и беспечный «золотой миллиард». «Невидимая смерть, наступающая изнутри, — говорит автор, — от перестроения жизни по техническому образцу; отсечение её от скрытых источников, объявленных вымыслом, и помещение в быстро растущую функциональную клеть-скорлупу. То есть результат как бы естественного и необходимого развития цивилизации». Теперь эта опасность, как никогда ранее, близка и нам, нашему обществу, титульной нации России…

Два великих имени, два Михаила привлекают внимание П. Палиевского в главе «У нас»: Шолохов и Булгаков — «Мировое значение М. Шолохова» (1972), «„Тихий Дон“ М. А. Шолохова» (1980), «Шолохов сегодня» (1986), «Шолохов и Фолкнер»(1987), «И вот берег (К 85-летию Шолохова)» (1990), «Последняя книга М. Булгакова» (1969), «В присутствии классика» (1991), «М. А. Булгаков» (1999). Впрочем, автор обращался — и не раз — к другим русским классикам.

Например, к Бунину. В 1964–1967 годах маленький коллектив под руководством А. Т. Твардовского готовил для «Худлита» девятитомное Собрание сочинений Бунина. И чтобы разбавить мои статьи-послесловия (к 1, 2, 4, 6, 7, 9-му томам), П. Палиевскому предложили написать статью к тому пятому — начало эмиграции, проза 20-х годов, тема любви-страсти. Работа получилась превосходная. Но автор никак не желал давать прямых политических оценок, какие тогда требовались. А кроме того, высоко оценил эмигрантскую прозу. В результате Твардовский статью зарубил; пришлось дописывать мне.

А классики Золотого века? В свою книгу П. Палиевский отчего-то не включил ряд небольших, но прекрасных очерков о Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском, Чехове, Горьком. В частности, он преодолел стереотип, который сложился в оценке Чехова (А. Фадеев когда-то сказал: «Чехов — великий писатель, но среди великих он наименее велик»). Характеристику Чехова, сделанную П. Палиевским (из его книги «Русские классики. Опыт общей характеристики», вышедшей в том же «Худлите» в 1987 году), хотелось бы привести.

«Чехов, — утверждал автор, — впервые после Пушкина на массовом общенародном уровне невидимо соединил высокий идеал с пониманием, потребностями, вкусами и всеми слабостями рядового человека. Без метаний Толстого, идеологизирования Достоевского, исступлённых молитв Гоголя и т. д. — правда, уже как исторический вывод их деятельности, то есть полностью учитывая опыт титанов и их борьбы. Он стал поэтому как бы рядовым титаном, не понятным окончательно никому, кроме этого рядового массового читателя. Для романтических фанатиков и беспощадных прожектёров он был мещанин „без идеалов“ — приятный, добрый, мягкий — „но“. Для ретроградов — психологический щекотун, послеобеденный писатель — „изобразитель“, как живут эти самые кухарки да горничные, для выразителей определённых социальных слоев — их недооценивающий очернитель; так Толстой сказал про его „Мужиков“, что это „грех перед народом“. Однако слова Чехова „все мы народ“ были не случайно мелькнувшей фразой, но исторически продуманной программой, которой он добивался своим художественным миром и своей личностью, ни разу не отступив от взятой дороги».

Смелость оценок Палиевского была такова, что тогдашнее руководство издательства решило «заволынить» книгу. Пришлось мне проявить самодеятельность. Я работал тогда над 10-томным Собранием сочинений Л. М. Леонова (в частности, написал к каждому тому статью-послесловие) и глубже, чем раньше, узнал этого замечательного человека и мыслителя. Подготовил страничку, где половину заняла леоновская цитата, а дальше — грешен! — написал за классика один абзац: