Наш Современник, 2005 № 06 - [9]

Наши друзья по несчастью (тоже учительская семья) успели списаться с роднёй в Мичуринске. Доброхоты настойчиво звали всю нашу компанию к себе. Но пока мы собирались да неспешно двигались, притягательный и славный городок превратился в прифронтовой укрепрайон. На каждом перекрёстке стояли враскорячку сварные противотанковые «ежи». Мирное население круглосуточно помогало военным рыть окопы, строить ДОТы.

Наша мама пуще смерти боялась оккупации. Это чувство передалось ей от нашей бабушки, пережившей в 1918 году немецкое нашествие. Так что оставаться в Мичуринске, к тому же у чужих людей, было, на её взгляд, рискованно. Тем более что неподалёку, в Знаменке, жила родная мамина сестра, тётя Маруся. К ней мы и рванули. Собрали жалкий скарб. С великим трудом раздобыли билеты. В урочный час явились на вокзал. Сидим, ждём удачи.

Война полыхала поблизости. Поезда катили мимо без остановки, а которые останавливались — были переполнены до отказа. Ко всему прочему ударили знаменитые декабрьские морозы 1941 года, когда птицы замерзали на лету.

Мама послала меня за кипятком. Возвращался я с полным чайником, когда до слуха донёсся истошный шёпот:

— Пленных немцев ведут.

Такой шанс упустить разве можно! Я бросился наперерез. Но оказалось, пленных конвоировали со стороны платформы. Пока я кружил, они уже входили в зал ожидания. В узком проходе я чуть было не столкнулся с толпой чужих людей. Странное чувство мной овладело: смесь страха, острого любопытства и глухой злости.

— А ну, в сторону. Дай проход! — раздался твёрдый голос конвоира.

Спиной я прижался к обледенелой стене, пропуская мимо длинную цепочку людей в расхристанной униформе. Вид их был… Как бы точнее выразиться… Побитый, что ли. Лица одинаковые: мрачные, насупленные, землистого цвета. И одеяние у всех серое. Брюки гражданские, навыпуск. Странного покроя короткополые шинелишки. Смешные пилотки с опущенными на уши отворотами. Плечи, шеи замотаны чуть ли не бабьим тряпьём. Точь-в-точь как на карикатурах Кукрыниксов в «Окнах РОСТА», вывешиваемых регулярно у входа в городской парк, где дети и взрослые набирались информации и воинственного духа. Теперь же враги были в двух шагах, в станционном зале, под перекрёстным огнём безжалостных взглядов измученных войной страдальцев.

На минуту-другую зал охватила гнетущая тишина. Умолк даже младенец, до того оравший несколько часов кряду — то ли от голода, то ли от боли. Как ни странно, и репродуктор-громкоговоритель отключился словно сам собой.

От пленных исходил чужой (не наш!) гнилостный запах с примесью приторной парфюмерии. Последнее особенно раздражало, усиливая неприязнь и ненависть к «фашистским гадам». Наш рассвирепевший народ воспринимал пришельцев с Запада как нелюдей сатанинского происхождения.

Трудно понять, с какой целью завели конвоиры в станционный зальчик отбившуюся от военного потока группу разоружённых. Возможно, просто обогреться. Ведь и у охраны вид тоже был отнюдь не геройский — кабы не боевое оружие с примкнутыми штыками.

С военным положением в стране к тому времени гражданское население в большинстве своём уже свыклось, приспособилось. О многом сами догадывались. Многое знали. И не только от скупых сводок Информбюро и картинок «Окон РОСТА». Пёструю информацию несли уличные (чаще базарные) слухи. Из крупиц и складывалась более или менее реальная картина обстановки как на фронтах, так и событийной жизни в ближайшем посёлке. Вести большей частью были мрачные, неутешительные. Последние дни, правда, стало что-то меняться… Так случается на исходе невыносимо затянувшейся ночи — проклюнется или же просто померещится на горизонте едва уловимое глазом просветление. Если явственно и не видать, всё равно почувствуется… Так в ту трагическую зиму 41-го года народ наш скорее сердцем уловил то, о чём пока помалкивали правительственные средства оповещения. Шёпотом передавали один другому благую и долгожданную весть: под Москвой наши, похоже, дали немцам «прикурить». Пожалуй, та жалкая горстка пленных могла служить тому наглядным подтверждением.

— А-а-а, итальяшки-макаронники, — с некоторым вроде бы разочарованием прошамкал плюгавенький старикашка в драном кожушке.

Уверенно, без предосторожностей пробирался он сквозь толпу, помахивая на ходу и одновременно развязывая пухлый кисет.

— Ну-ка, чичероне, навались на русский табачок! — при этом сделал широкий жест, приглашая крайних воспользоваться и оценить даровое курево.

Молодой конвоир от неожиданности оторопело крикнул:

— Оставить! Не положено!

В зале возникло движение и ропот. Что-то похожее на сочувствие. В таком смысле: хоть они и пленные, и вороги, но люди же.

Пошептавшись с кем-то из своих, старшой разрешил не предусмотренную караульным уставом поблажку.

Табачок табачком, но для цигарки требуется и подходящая бумага. По рукам пошла сложенная в книжечку газетная четвертушка. Огонёк у пленных оказался свой. Через минуту в воздухе, пропитанном смрадом войны, пахнуло благовонием. То была знаменитая моршанская махра. Конвоиры тоже приобщились: свернули большущую «козью ножку», одну на всех.

Не знаю, как это выразить словами. Помню свои ощущения и настроение хмурых и озабоченных соотечественников, по воле рока оказавшихся на путаных дорогах войны. Даже теперь, шестьдесят лет спустя, могу сказать: народ мой, находящийся в ту пору на грани отчаяния, не потерял души. То есть готов был не только к отмщению, но и, при известных обстоятельствах, сменить гнев на милость. Что вскоре и подтвердилось в жизни.