Наш Современник, 2003 № 12 - [43]

Что еще я могу сказать о впечатлениях от свиридовской музыки во время моей юношеской учебы? Музыка Свиридова никогда не обманывала . Поясню. Множество сочинений других современных композиторов, разрекламированных друзьями (примерно так: ладонь художественно облегает бледный лоб; глаза полузакрыты или глядят в бесконечность, в самый космос, а обсохшие губы шепчут: “Это гениально... это совершенно гениально!..” А ведь все равно хороша была эта юношеская игра, очень все-таки хороша!)... множество сочинений других современных композиторов содержало в себе обман, а точнее так — сила впечат­ления, переживания от прослушивания их почему-то почти всегда оказывалась меньше ожидаемой (разумеется, все это сугубо личное, я не обобщаю). Так или иначе невидимая пленка блеклости, словно некая смутная мгла, окутывала восприятие. Часто музыка бывала и экспрессивной, порой даже чересчур, и полнозвучной, и динамичной, и даже страстной, всегда была полна всевоз­можных “самых модных” композиторских приемов и эффектов (аудитория их ждала и выискивала — тогда еще было кому выискивать; композитор ждал момента, когда в публике услышат, выищут и многозначительно переглянутся)... Однако в результате прослушивания торжествующий профессиональный разум чаще всего далеко превосходил по силе ощущений какие-либо человеческие чувства... Ничего не запоминалось; все так или иначе оказывалось, в сущности, одинаковым, уже многажды слышанным (естественно: ведь система организации звуков в такого рода музыке содержит лишь иллюзорную пестроту, контрастность, а на самом деле, по общему своему устроению, она органически единообразна). Что-то обескураживало, что-то восхищало — какие-то отдельные приемы или звучности. Иногда появлялся какой-нибудь, коллаж — и тут аудитория нередко испускала вздох удовлетворения*. Всякое попадалось в такого рода музыке — однако после концерта не оставалось живого чувства встречи с художеством, слушательского восторга...

Деревенский мастер, который вырезает наличник, или садовник, высажи­вающий цветы, заботятся не о том, чтобы кого-то этим озадачить, заставить думать о том-то или о том-то, — они просто делают так, чтобы было красиво . Лишь бы у созерцателя отзывчивость была к красоте...

Я до сих пор не могу однозначно ответить себе на вопрос: так называемая авангардная и вообще современная академическая (так сказать — консерватор­ская) музыка принадлежит к сфере все-таки эстетической, или — отчасти — к научной, философической, инженерной сферам? Ведь метод ее сочинения по сути своей именно научен, умозрителен, а с внедрением в академическую музыку компьютера и вовсе техницирован. Это что — дитя из пробирки? Это из какого мозга рождается — спинного или головного? Из какого мозгового полушария — левого или правого?

Я до сих пор не могу ответить себе на вопрос: содержит ли подобный стиль красоту? — и, более того, — может ли он физически содержать в себе красоту? Или весь этот эпатажный академизм — просто пристанище для людей не слишком даровитых — то есть “иллюзия”, по Шпенглеру, “большого искусства”?

Мне кажется, что красивой может быть лишь та музыка, в которую вложено искреннее чувство. В этом смысле я не совсем понимаю теоретическое определение мелодии: “Музыкальная мысль, выраженная одноголосно”. Мелодия — это не мысль ... Мысль — результат разума, так сказать, готовое его изделие, это концентрат работы мозга, а мелодия... Это как раз из Необъяснимого.

Музыка Свиридова для меня, при всей ее простоте и ясности языка, — из Необъяснимого, необъяснимо как рожденного. Это некий воплощенный витающий дух — о таковых материях часто толковал Старик... Как, впрочем, и музыка Моцарта, Чайковского, Шопена, Римского-Корсакова, Равеля…...

…При подготовке в консерваторию на уроках и консультациях нам авторитетно, строго, точно объясняли, как надо сочинять музыку, как принято сочинять музыку.

А вот Георгий Васильевич Свиридов, сколько помню, все восклицал: “Я не знаю, как рождается музыка! Это чудо! Это Божественное дело — да-да, от Бога только такое может быть: как это черпается музыка из бесконечной материи жизни, материи звуков и становится, допустим, вальсом Шопена?! Не знаю!”

 

Первая встреча

 

Приближалось 16 декабря 1987 года — день рождения Г. В. Свиридова.

Иван Вишневский, мой друг, уже вполне вставший на ноги в симфонической редакции радио и, более того, получивший репутацию талантливого человека и музыканта, обратился к тогдашнему главному редактору музыкального радиовещания Геннадию Константиновичу Черкасову (достойному, порядочному и культурному человеку) с предложением выпустить в эфир 16 декабря “День Свиридова”. По замыслу, целый день предстояло звучать музыке Георгия Васильевича, о ней должны были говорить выдающиеся люди, сам композитор. Идею одобрили — хотя и не без существенных возражений ряда сотрудников из тех, кто, как в том анекдоте, “вообще русской музыки не любит”.

Мощной была система того еще не разрушенного и не разогнанного радио. Высокое качество и оперативность работы как творческих, так и технических его сотрудников, их интеллигентность, дисциплинированность, известный радийный фанатизм, жертвенность, трудоспособность делали практически неограниченным творческий потенциал передач. Ведь еще не было прибрано к рукам, а лучше сказать — украдено (да-да, именно украдено — по официальному правительственному решению, разумеется, а как же еще?), грандиозное собрание музыкальных записей Гостелерадиофонда. Любые записи, кроме имевших специальные литеры цензурного характера*, были доступны редакциям для использования в передачах без всяких финансовых и юридических ограни­чений (такое безумие в ту пору было просто невообразимо!). Более того — с помощью своего редактора можно было заказать аппаратную и предварительно прослушать все записи, отобранные в картотеке (например, несколько разных исполнений одной и той же вещи), чтобы включить в передачу самое подходящее. Это был настоящий творческий труд, полноценная жизнь в музыке!