Наш Современник, 2003 № 08 - [5]

Невыразимо было счастье императрицы при виде дочери, хотя слабенькой и бледной, но совсем выздоравливающей. Ухаживавшие за великой княжной во время ее болезни служанка и две племянницы камерфрау Тизенгаузен заболели скарлатиной, от которой служанка Пелагея даже чуть не умерла.

В первых числах октября месяца в состоянии здоровья императрицы-матери стали обнаруживаться тревожные явления. Предшествующую зиму она провела в Ницце и вернулась в Россию 26-го июля, нося на лице отпечаток изнурительной болезни, которая вскоре и прекратила ее дни. Как только наступили первые осенние холода, симптомы недуга обострились; доктор императрицы Карель объявил ей, что не может ручаться за ее жизнь, если она будет настаивать на проведении осени в Петербурге. “А если бы я уехала, могли бы вы поручиться за нее?” — “Жизнь в руках Божиих, ваше величество”, — ответил уклончиво доктор. — “Мой добрый Карель, — сказала ему государыня с тем простым величием, которое ее отличало, — русской императрице не подобает умирать на больших дорогах: я останусь”. Говорят, она много плакала, однако, в этот день приняв же решение остаться, вскоре успокоилась.

16-го болезнь быстро пошла вперед. Императрица-мать подвергалась припадкам удушья, за которыми следовал продолжительный и полнейший упадок сил. Очень беспокоились, что государь, которого ожидали к 9 ч. вечера, опоздает и не застанет своей матери в живых. Императрица Мария Александровна, плохо оправившись от родов, так как выздоровление ее замедлилось от почти постоянных душевных тревог, сильно волновалась и, вопреки мнению врачей, непременно хотела поехать в Александровский дворец; получив же весьма тревожную записку от великой княгини Марии Николаевны, сообщавшей, что императрица-мать умирает, она, никого не слушая, поспешила к своей свекрови. Но тревога была напрасная: больная успокоилась и заснула.

Государь приехал вечером, очень усталый и, по виду, очень больной. Ночь он провел в Александровском дворце вместе с императрицей, комната которой была холодная.

1 октября приехали великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич; таким образом, все дети императрицы собрались около своей умирающей матери, чтобы получить ее последнее благосло­вение.

18-го государь предложил ей причаститься еще раз. “Возможно ли это? Какое счастье!” — сказала она и причастилась с большим умилением. Великая княгиня Ольга Николаевна и великий князь Михаил Николаевич должны были приехать вечером. Она ждала их с нетерпением и в минуты бреда с тоской призывала их обоих. Для приема Ольги Николаевны она велела подать себе нарядный чепец. Около семи часов больная почувствовала себя очень удрученною и пожелала перейти с кровати на кушетку. Государь и его братья перенесли ее на руках; когда же ее спросили, не утомило ли ее это перемещение, она ответила: “О нет, носильщики были такие милые!” В эту минуту императрицу окружали все ее близкие; она издала радостное восклицание и сделала движение рукой, как бы благословляя их всех. Государю она передала футляр с убором из аметистов, который предназначала императрице Марии Александровне как крестильный подарок; но до передачи она некоторое время держала его в руках и внимательно рассматривала.

Ночь была очень беспокойна: императрица совсем не уснула и в бреду призывала императора Николая, дочь Александру Николаевну, зятя герцога Максимилиана Лейхтенбергского и других умерших членов семьи и обращалась к ним, как бы видя их возле себя.

19-го императрица Мария Александровна, хотя еще очень хворавшая, пожелала с утра вернуться в Александровский дворец. Около часа я получила от нее записку следующего содержания: “Просят мантию Серафима, чтобы успокоить сильное волнение императрицы. Пришлите мне ее”. Час спустя я отвезла великого князя Сергия в Александровский дворец. Там мы застали всех коленопреклоненными в комнате, смежной с той, где лежала императ­рица-мать. Читали отходную. Впоследствии императрица (Мария Александ­ровна) рассказывала мне, что, когда принесли мантию Серафима, государь обратился к своей матери со словами: “Вот святыня, которую Мари вам посылает: она облегчила ее в болезни. Позволите ли возложить ее на вас?” “С радостью”, — ответила больная. Почти тотчас волнение ее успокоилось, и вдруг, как будто мысль о близкой кончине внезапно озарила ее душу, она сказала сыну: “А теперь я хочу тебя благословить и проститься с вами!” Затем она довольно долго говорила с ним, но язык ее уже коснел и речь ее была до того невнятна, что государь разобрал только слова: “Теперь все ляжет на тебя, на тебя одного!” Далее наступило одно из самых величествен­ных и трогательных зрелищ, какое когда-либо приходилось видеть. Умирающая императрица лежала на кровати посреди обширного покоя, боковые двери которого с двух противоположных сторон были настежь отворены, и в течение часа проходили мимо ее смертного одра, один за одним, медленно и торжественно, не только все члены многочисленной царской семьи и друзья дома, но и лица свиты и вся прислуга, до простого истопника включительно. Каждый подходил и целовал в последний раз руку умирающей монархини. Слабым голосом она повторяла: “Прощайте, прощайте все!” К тем, кто ее любил и знал и кто служил ей в течение долгих лет ее молодости, счастья и величия, она обращалась с последним взором любви, с последним знаком благоволения. И это расставанье, величественное и простое, было достойным завершением жизни королевской дочери и царской супруги, сохранившей, среди обаяния могущества, которым окружила ее судьба, смиренное, любящее, доброжелательное и детски чистое сердце.