Наш Современник, 2003 № 02 - [25]

Рыбацкие тони, где колхозные рыбари из года в год бросают свой невод, тоже с именами: Харлан — по имени последнего жителя тех мест деда Харлана; Лебеденок, Осинники, Солдат, Клавдин, где, по преданию, удавилась от любви несчастная Клавдия.

В иных местах вместо привычного донского названия “балка”, то есть овраг, долина, вдруг появляется название “провал”. К примеру, возле хутора Большая Голубая: Попов провал, Гайдин провал, Чернозубов, Церковный провалы, а дальше опять балки: Родительская, Соловяная, Грачевник, Аршин Джимбай... Даже такие есть. Или — Куртлак, Курипьяча, Бургуста, Булукта, Дарашева Дубина, Коптерова Пайка, Виднега, Джамильта... Поди тут теперь разберись, откуда названье. Другое дело — Сурчинская, Панькина, Горны, Горина Атаманская, Ревуха, Пьяная, Потайная, Незнамая, Устюшкина, Конья, Расташная — тут все ясно.

Повторю: прежде в наших краях не было даже клочка земли безымянного: Кайдал, Зимовник, Большой и Малый Демкин, Сиракуз, Хмелевские Кручи, Раковая Сечь, Две Сестреницы, Хоприк, Осетрие, Тишаня, Лубенятники, Данушкино, Олешник, Лопушок, Кузнечики, Саур-Мосольское... Простите, что пишу и пишу. Но для меня это сладкая музыка языка. Чеплынный лог, Малаканское, Марефа, Молитово, Илбанский проток, Лески Бондыревы — все это луг, попас, выгон, берег реки или озеро, хлебное поле. Лосамбреково, Солоное, Усть-Кайсуг, Платов прокоп, Имбушка...

Имена родной земли, моей, нашей. Словно имя матери, родившей и воскормившей тебя. Как их не помнить!

 

Из Калача мы выходили, ветер был восемнадцать метров в секунду. Почти шторм. Пассажирские “Метеоры”, “Ракеты” в такую погоду стоят на приколе. Мы идем. Солнце то выйдет, то спрячется за тучи. Вода темнеет, шершавится от ряби, но оттого еще яснее светят белью песчаный берег, отмели. Справа берег тонет в густом тальнике. Ветер ему нипочем. За тальником встают стеною высокие тополя. Листва их, ветви шумят и плещут под ветром. С берега веет степным духом. Солнце выходит из-за туч, и высокие волны становятся прозрачными, светят зеленым малахитом.

Сижу в своем укрытии на носу баржи. Ветра здесь нет. Потихоньку плывем. Слева — за курганом курган.

Справа, за стеною займищной уремы, ничего не видать. Но там озера: Нижнее, Среднее, Бугаково, Назмище. Одно за другим. Эти озера мои. Они под боком. Раньше на велосипеде, потом на машине поехал, посидел на берегу, а то и заночевал. Надергал окуньков, ушицу сварил. Вот и славно. Самое дальнее озеро и самое большое — Некрасово. На берегу его от степи прижатый песками хутор Рюмино-Красноярский. Но его тоже не видно с воды.

Редкий хутор выходит к воде домами: обычно жилье ставили выше весеннего уреза воды, чтобы не топило. Но и на бугры не лезли, там — вечный ветер. Устраивались под горою, в затишке; тянулись дома долиною, словно в ладонях холмов, прикрывались от вечных ветров тополевым займищем.

И теперь с воды чаще всего домов почти не видать. Лишь чуешь загодя дух жилья: собачий брех, мык коровий, запах печного дыма за прибрежными вербами да тополями. Лишь церковь, дом Божий, издали встает над зеленью берегов. Но их осталось так мало, храмов живых и мертвых: в Голубинской станице да Усть-Медведицкой, монастырь в Кременской да тихий храм в безлюдной станице Еланской, тонущей в песках.

Прошли Некрасовскую протоку, за ней в проеме зелени — озеро. Слева на берегу холмистом обрывистые меловые кручи. У их подножья кучками растут старинные груши. Здесь лежал хутор Каменский. Рядом место, которое зовется Печа. Когда строили в конце прошлого века храм в Голубинской, здесь добывали глину и обжигали кирпич — вот и Печа.

А вон и храм показался из зелени. Он огромен, один из самых больших на Дону. Из красного кирпича. Высокие купола, колокольня. Но давно проржавела кровля. Березки да топольки зеленеют на высоких стенах. Храм еще терпит свое почти вековое небрежение. Кладка его крепка, стены могучи. В известную пору пытались их разобрать. Не справились. Время сладит. Время могучие государства, народы шатает, рушит, обращая в скудель и прах.

Станица открывается на берегу высоком, на угоре его. Прежде она располагалась к воде поближе, укрываясь от ветра тополевым займищем. Там, над берегом, тянулась главная улица с магазинами, казачьим, а потом советским да колхозным правлением. Храм и школа стояли чуть выше. Жили уютно.

Колхозные двухэтажные дома, магазины, новую школу поставили выше. Потом целый поселок вынесли на угор, где солнце, где вечный ветер несет по улицам едкую меловую пыль. Так и живут. Дома, словно глупые козы, лезут на яры, где ни кустика, ни зелени, лишь редкая полынь.

Через Дон от станицы, на берегу низком, рядом с протокой под названием Прорва, как всегда по лету, сбилась кучка разноцветных машин и палаток. Это народ отдыхающий, со всех краев. Прежде их было больше: порой к берегу не приткнешься. Украинские шахтеры любили здешние места. Да и как не любить: чистая вода, места рыбные (не какая-нибудь плотва, а лещи да сазаны), рядом на хуторах — молоко да каймак; бахчи с арбузами, дынями; огороды с радужной россыпью помидоров, перца, баклажанов и прочей зелени. И все дешевое. Вот и съезжались на отдых. Зато уж загаживали донской берег так, что глядеть тошно, превращая зеленый рай в свалку мусорную. Сейчас туристов поменьше: Украина стала заграницей. Но все равно хватает. Через край.