— Отказался.
— Может, еще передумаешь?
— Нет, не передумаю. Церковь при заводе никому не нужна. Да и денег жалко.
— Другим-то, думаешь, своего заработка не жалко? Да жертвуют.
— Боятся администрации.
— А ты не боишься?
— Уволят, на другом заводе токаря нужны.
Рабочий с ремешком на голове за смену хоть один раз да подгонит тележку к станку Калинина. Пошутит, посмеется, а иногда скажет и такое, отчего у молодого токаря займется сердце:
— Вот, к примеру, металл: точишь чугун — от него шелуха. А скажем, медь: тут стружка что шелковая лента — соблазн. Но вот поставим кусок стали, резец сам скажет, что это за добро. Люди-то тоже разные. Как, по-твоему?
— Разные, — поняв, о чем идет речь, ответил Калинин.
В выходной они условились сойтись на шумном Нарвском базаре, где толпился народ, продавая полуизношенную одежду, валенки, шапки и всякую всячину. Рабочий-подметало пришел в длинном драповом пальто, в шляпе. В руках он держал клетку с двумя серыми, невеселыми пичужками.
Пичужник и Миша Калинин сели на обглаженный камень поодаль от людской толчеи.
— Надоест мне заводской шум, вот я тут и отдыхаю, — сказал пичужник.
Он вскинул поблекшие глаза к чистому холодному небу. Проследил за сахарными облаками, идущими своей чередой. Брови его расправились.
— Плясать умеешь?
— Чего? — удивился Калинин.
— Плясать барыню или камаринскую, песню петь — надо уметь. Друзьями обзавелся?
— Обзавелся.
— Это хорошо. Только не ходите попусту друг к другу. И на улице своих не признавайте, держитесь как чужие. Понял?
— Понял, — ответил Калинин.
— Читаешь?
— Читаю. А то как же!
— На народе с книжкой не показывайся. Хозяйка квартиры небось за керосин бранит?
— Бранит, хотя я свой жгу.
— Вот то-то и оно! Выдаешь себя с головой. Другим бы и невдомек, кто ты есть, а тут всякие домыслы пойдут.
Миша Калинин бледнел и краснел. Непринужденный разговор этот зацепил его за самую душу: в сухоньком, постоянно кашляющем рабочем-подметале и пичужнике таится кто-то другой. Клетка с птицами — ширма. «Вот как надо уметь, чтобы удержаться на ногах, а то враз собьют».
К ним подбежал мальчонка с конопляными семечками в мешочке. Рабочий взял у него на копейку корма для птиц и склонился над клеткой. А сам вел разговор:
— Часто видишь стражников?
— Каждый день прохожу мимо них у заводских ворот.
— С оружием они. Страшно?
— Неприятно, — поморщился Калинин.
— Думаешь, это наши враги?
— А кто же?
— Враги, да только они открытые. На случай можно обойти их стороной. Бойся врагов скрытых. Доверишься, пооткровенничаешь — и за тобой слежка. В заводской администрации тоже надо уметь разбираться: который кричит — не страшен, а страшен тот, который молчит.
Они поднялись с камня.
— Болтливым быть не следует. Ну, а если где сказать потребуется, надо сказать так, чтобы рабочий люд тебя запомнил. В одном деле ты уже преуспел: есть на бирке зарубка…
— В каком же?
— Да вот отказался жертвовать деньги на церковь.
…После Калинин узнал, что пожилой рабочий-подметало недавно возвратился из политической ссылки. Отбывал он ее там же, где и Ленин.
Мягко ступая, Калинин вел на занятие политического кружка нового товарища. Шли они какими-то дворами и закоулками. Иногда останавливались, пропускали сзади идущих и неожиданно сворачивали куда-нибудь.
— Снежок подпал и след застлал. Вот так у нас водится, — сказал Михаил Иванович Ване Татаринову, высокому худощавому юноше, одетому налегке, как и он сам.
В слабо освещенном подъезде большого дома их спросили:
— Не ищете ли вы серую собаку?
— Нет. Нам нужна морковка, — отозвался Калинин.
— Пятый этаж, вторая дверь.
И вот они в теплом помещении, с завешенными наглухо окнами, среди близких людей, за накрытым столом. Правда, на столе один черный хлеб, но как его вкусно запивать сладким горячим чаем, держа стакан в озябших руках!
— Знакомьтесь. Мой друг из лафетно-снарядной, — представил Калинин членам политического кружка Ваню Татаринова. — Теперь у нас четыре Ивана и три Ивановича. Но, думаю, путаницы не будет: новичка назовем «Тюбетейка».
Руководитель кружка вместо фамилии новенького нарисовал в списке какие-то иероглифы — тюбетейку да еще тонкую длинную иву.
— Знаете ли вы, юноша, о том, что открыть нашу тайну — нарушить верность рабочему классу? — с некоторой суровостью спросил Татаринова хозяин квартиры, пожилой рабочий-туляк Дронов.
— Знаю.
— Можешь поклясться хранить тайну?
— Родным отцом и матерью клянусь! — ответил Ваня.
Руководитель кружка спросил:
— Какая у тебя подготовка?
За Ваню ответил Калинин:
— Отлично знает причины падания Парижской коммуны. К тому же любит Надсона. И сам пишет стихи.
Тут все попросили Ваню прочитать что-нибудь.
— «Вольного рабочего», — предложил Калинин.
Ваня Тюбетейка положил на стол руки и начал:
Улицей темной шел вольный рабочий,
Опустив воспаленные очи.
Волен о рабстве он петь,
Волен по свету скитаться,
В каждые двери стучаться,
Волен в тюрьме умереть…
Собравшимся стихи пришлись по душе. Затем начались занятия.
Руководитель выслушивал суждения членов кружка, ставил отметки.
Больше всего стояло плюсов против Куста — знак Калинина. Хорошие отметки получали Кувшин — знак Вани Кушникова — и Перо, невысокий белолицый юноша Антоша из конторы.
