Наш друг Хосе - [2]
Голос сильный, юношеский, знакомый. Это поет Хосе.
Утром он снова со мной. Он весел и улыбается.
— Скажи, Хосе, это ты вчера пел?
— Да, камарадос. — С лица мальчика сходит веселая улыбка. — Эту песню любил мой отец, Антонио. Хочешь, я тебе расскажу о нем?.. Это было за Барселоной, в лесу… Слушай, камарадос…
— Я слушаю, Хосе.
— …Лес пел весну. Ты, наверное, знаешь, что это такое. Кажется — в каждом листике сидит птичий голос, звенит и веселит сердце. А ночью здесь был бой. Мой отец, республиканец, раненный в ногу в этом бою, попал в плен к франкистам.
На другой день их командир, полковник сеньор Перес Уберта, велел привести отца для допроса. Отец стоял и молчал и, может быть, слушал, как поют птицы. И ему, наверное, не хотелось умирать весной. Солдаты, по приказу полковника, привязали отца к дереву и поставили рядом банку с бензином.
«Ну, теперь ты разговоришься! — сказал сеньор Перес Уберта. — Ты сейчас станешь болтливым, как кумушка у колодца».
Но он, видно, плохо знал моего отца, камарадос.
«Несколько слов, и ты спасешь свою жизнь, — снова сказал полковник. — Не стоит молчать: вы все равно проиграли».
Тогда мой отец заговорил:
«Нет, мы не проиграли, ты врешь, сеньор! Это говорю я, Антонио!»
«На что же ты надеешься?» — рассмеялся Перес Уберта.
«Моя надежда — народ Испании, и у меня еще есть сын Хосе!»
Так сказал отец, камарадос. После этих слов его начали бить. Долго били, два часа подряд, но он все молчал. Потом на него вылили бензин из банки…
Хосе умолк и задумался. Мне показалось, что он плачет. Нет, он не плакал, мальчик. Это его глаза наполнились жарким золотым светом. И, быть может, это был отблеск того самого пламени, что когда-то охватило солдата-республиканца…
Мне не хотелось, чтоб Хосе молчал, и я спросил:
— Скажи, как ты узнал о своем отце?
— Мне рассказал это Карлос Охеда, друг моего отца, разведчик, который пробрался в лагерь франкистов. Я тогда был маленький, не больше флажка на рее, но я все хорошо запомнил, камарадос!.. Сеньор Перес Уберта до сих пор еще жив. Он сейчас большая персона в Мадриде — генерал. Но он никуда не уйдет от Хосе!.. Верно? Ведь плохо будет таким сеньорам, когда Испания поднимет красное знамя!
Смуглое лицо Хосе становится суровее и взрослее.
Солнце поднимается выше. Жара. Трудно дышать. Мы переходим в тень, к стене портового склада, и Хосе — он еще суров лицом — говорит:
— Испания будет свободной, камарадос!
— Да, мальчик!
Неожиданно с палубы «Поллукса» доносится громкий голос:
— Эй, Хосе, Хосе!
Хосе смотрит на море, затем переводит взгляд на меня и, сдерживая волнение, говорит:
— Прощай, камарадос! Видишь, на «Поллуксе» поднят сигнал к отходу. Это кричит Санчес. Скажи: можно тебя обнять?
— Да, Хосе, прощай. Мы еще увидимся с тобой, мой славный, маленький камарадос!
— Прощай… Ты не забыл мою просьбу?
— Нет, Хосе, не забыл. Когда я вернусь на родину, я скажу: «Советские мальчишки, у вас есть друг Хосе!»
— Так, камарадос!
Гремят якорные цепи, раздаются прощальные гудки, и «Поллукс», пеня за кормой воду, оставляет кептаунскую гавань.
Хосе стоит на спардеке[1], возле трубы, машет мне красным платком и в то же время указывает рукой на небо.
Там, над мачтами корабля, парит альбатрос — вестник большого ветра.
Жак-лисенок
…Нас было трое: я, Эрнест и третий, самый маленький из нас, Жак-лисенок, прозванный так за свои длинные рыжие волосы. Он был слабый мальчишка, камрад, часто кашлял, особенно когда наступало время дождей.
Нас кормила гавань. За три миски макарон мы красили борты, чистили котлы за несколько франков и собирали в гавани уголь. Родных у нас не было. Ночевали мы здесь же, в порту, в трюме старой, заброшенной баржи.
Осень выдалась скверная. Жак все кашлял, руки у него были горячие, но держался он молодцом.
— Вы не беспокойтесь обо мне! — весело говорил он. — Разве я больной? Ведь я могу слопать сразу целую булку. А кашляю я так просто, чтобы прочистить горло…
Как-то раз мы уговорили Жака показаться доктору. К нему мы пошли все трое. Он долго осматривал нашего Лисенка, хмурился и наконец сказал:
— В южные моря тебя нужно, приятель, в океан, на горячий ветер… Да что зря говорить! Вы не маменькины сынки… Скверно живется во Франции, ребятки…
Он махнул рукой и отказался от платы.
Шли дожди. Холодный ночной ветер врывался сквозь старые люковины трюма и тушил нашу коптилку, сделанную из консервной банки.
Вот такой ночью, когда над Шербургом шумел дождь, Эрнест, который не спал до самого рассвета и все ворочался с боку на бок, вдруг поднялся и закричал:
— Слушай, Жак, доктор прописал тебе океан! Так вот, клянусь, ты будешь там, дружок!
Жак не спал. Он удивленно посмотрел на Эрнеста, потом на меня и сказал:
— Да, океан мне снится. Но как это сделать? Ты, Эрнест, смеешься…
— И не думаю. В гавани много кораблей.
— Что же, я согласен, — поняв, на что намекает Эрнест, тихо ответил Жак.
Он сильно разволновался и, повысив голос, сказал:
— Я не так плох, как вы думаете. Я смогу работать там, в океане… Хорошо бы попасть на американский корабль? Верно, Селестен?
