Наш человек в Гаване - [58]

Беатриса сказала:

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Я видела, как вы на него смотрели.

— Когда?

— Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь?

— Да, очень приятно.

— Нехорошо, — сказала Милли. — Вам стыдно его любить.

Уормолд сказал себе: «Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне».

— А если бы я его любила, что тут плохого?

— Он женат.

— Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила.

— Вы его любите?

— Я этого не сказала.

«Нет, единственный способ — это застрелить его; но где достать пистолет?»

Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес:

— Мы и не слышали, как ты вернулся.

Он сказал:

— Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли…

— Ты подслушивал?

Беатриса спросила:

— Что случилось? Что-нибудь неладно?

— Несчастный случай.

— С кем?

— С доктором Гассельбахером.

— Серьезный?

— Да.

— Ты боишься сказать нам правду? — спросила Милли.

— Да.

— Бедный доктор Гассельбахер!

— Да.

— Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили.

Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах — переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, — мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал:

— Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж.

— За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину!

— Я тебя прошу сделать это еще раз — завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть.

— Зачем?

— Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти.

— А он ко мне не будет приставать?

— Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет.

— А потом?

— Мы едем домой. В Англию.

Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал:

— Ну вот. Скоро нашей конторе конец.

— Почему?

— Может быть, нам удастся окончить свои дни с честью, если я раздобуду список действующих здесь иностранных агентов.

— Включая и нас с вами?

— Ну нет. Мы с вами никогда не действовали.

— Не понимаю.

— У меня нет тайных агентов, Беатриса. Ни одного. Гассельбахера убили зря. В горах Орьенте нет никаких сооружений.

Характерно, что она не выказала ни малейшего удивления. То, что он ей сообщил, ничем не отличалось от любых сведений, которые ей надлежало занести в картотеку. Оценка этих сведений будет произведена Главным управлением в Лондоне. Он сказал:

— Я понимаю, ваш долг — немедленно сообщить об этом начальству, но я буду вам очень благодарен, если вы подождете до послезавтра. Тогда, надеюсь, мы добавим к этому что-нибудь настоящее.

— Если вы к тому времени будете живы.

— Конечно, я буду жив.

— Что вы задумали?..

— У Сегуры есть список иностранных агентов.

— Нет, вы задумали совсем не это. Но если вы умрете, — сказала она, и ему показалось, что голос ее звучит гневно, — что ж, как говорится, de mortuis… [49] и так далее.

— Если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы узнали из этих липовых карточек, каким я был мошенником.

— Но Рауль… ведь Рауль-то должен был существовать!

— Бедняга! Вот, наверно, удивлялся. Поехал покататься, как обычно, по-видимому, и пьян был тоже, как обычно… Надеюсь, что был пьян.

— Но он существовал!

— Надо же было мне назвать какое-то имя. Почему я взял имя Рауль — теперь уж и сам не помню.

— А чертежи?

— Я снял их с пылесоса «Атомный котел». Ну, теперь всем забавам конец. Будьте добры, напишите за меня мое признание, а я подпишу. Я очень рад, что они не сделали ничего дурного с Тересой.

Беатриса засмеялась. Она опустила голову на руки и смеялась. Она сказала:

— Ох, до чего же я вас люблю…

— Все это вам кажется ужасно глупым, правда?

— Глупыми кажутся мне наши в Лондоне. И Генри Готорн. Неужели вы думаете, что я бросила бы Питера, если бы он хоть раз, хоть один-единственный раз оставил в дураках ЮНЕСКО? Но ЮНЕСКО было для него святыней. Конференции по вопросам культуры были святыней. Он никогда не смеялся… Дайте мне носовой платок.

— Да вы плачете!

— Я смеюсь. Эти чертежи…

— Один из них — пульверизатор, а другой — двусторонний наконечник. Вот не думал, что специалисты не догадаются.

— Специалисты их и не видали. Не забывайте, ведь это разведка. Надо оберегать источники. Мы не можем допустить, чтобы подобные документы попадали в руки знающим людям. Дорогой вы мой…

— Вы сказали дорогой?

— У меня просто такая манера. Помните «Тропикану»? Как там он пел? Я еще не знала, что вы мой хозяин, а я ваш секретарь, вы для меня были просто милым человеком с красивой дочкой, и я вдруг поняла, что вы сейчас наделаете каких-то отчаянных глупостей с этой бутылкой шампанского. А я так смертельно устала от здравого смысла.