Нас волокло время - [4]

...Твардовский возвращается как-то из Кунцевской больницы и говорит с удивлением: "Нигде не услышишь такой антисоветчины, как в этой больнице". А в больнице этой самая верхушка; "Кремлевка", так еще называют эту больницу. Иронизируют: "Полы паркетные, врачи анкетные", но, однако, когда Исаковский дал нам поэму-сказку о Правде, которую за горами и морями ищет добрый молодец и наконец находит, а правда оказывается старухой вроде Бабы-Яги, молодец в растерянности, ожидал увидеть писаную красавицу, а тут...Что же он скажет по возвращении мужикам?.. А "Правда сказала: "Солги про меня". Когда он дал нам эту поэму, написанную еще где-то в сороковых годах, мы собрались печатать ее, и даже Овечкин из Ташкента писал: "Я - за. Хорошая поэма", но Михаил Васильевич вдруг забрал поэму: "Пусть еще полежит". Твардовский объяснил это ясно и доходчиво: "Боится потерять Кремлевку, больной ведь..."

Сижу я вместе с Александром Трифоновичем в этой Кремлевке, парк вокруг зданий, больше похожий на лес, сойди с асфальтированной дорожки - и ни тропки, и в лесу такой девственности давно не увидишь, а здесь начальство гуляет по ежедневно поливаемому асфальту, в лес редко кто заходит, отвыкли от земли. Александр Трифонович мне рассказывает историю вознесения Бодюла. Бодюл первый секретарь ЦК Молдавии и на только что прошедшем двадцать третьем съезде партии громил "Новый мир". На этом съезде, кажется, не было большего зверя, чем наш журнал, в котором всего-то семь членов партии. Семь на пятнадцать миллионов. Однако хороши шуточки, когда секретарь МК Конотоп, секретарь МГК Егорычев, молдавский господарь Бодюл и еще несколько высокопоставленных ораторов гневно написанные их чиновниками абзацы посвятили именно нам, семи из пятнадцати миллионов. И сижу я на аккуратной лавочке, за которой лес с зелеными крыльями папоротников, и слушаю:

- Бодюл был секретарем какого-то сельского райкома партии, сам личность невзрачненькая, но зато красивая жена <...> - Вот как это делается и в наше время, и вот кто такой Бодюл, - усмехается Твардовский, - а хотите, чтобы он против "Нового мира" не выступал. Он выступит против мамы родной, если скажут, что надо...

- Кто вам рассказал эту историю-то? - спрашиваю я.

- Конечно, Расул Гамзатов, он тут все знает, и от него я узнаю все кремлевские тайны, - смеется Твардовский.

В это время по дорожке идет сгорбившись изжелта-синий старик. С трудом по горбатому носу догадываюсь: да не Куприков ли это? Был такой ответственный работник в отделе пропаганды, кажется, какой-то зам или пом, важный, маскообразный, всегда на совещаниях редакторов центральных газет, журналов и издательских начальников сидевший в президиуме или с деловитым видом, молча, с непременной папкой в руках проходивший тяжелой размеренной поступью к этому же президиуму...

У меня был только один разговор с ним по телефону, не помню уже, по какому вопросу, но я сказал ему, что мы не согласны с мнением отдела. Он удивленно протянул: "Как не согласны?" - он был поражен, что с мнением отдела ЦК можно вообще не согласиться, я у него, по-видимому, был первый, сказавший такие странные, непостижимые слова. Он не нашелся что ответить от удивления, и сказал, что он об этом доложит. Я сказал: "Докладывайте", он совсем поразился и промямлил с послушной интонацией, словно я ему приказывал: "Да, да, я доложу". Без угрозы.

И вот этот чиновник шел теперь по дорожке. На лице его и раньше не было следов жизни, теперь все приметы близкой смерти, отчего появилось в нем человеческое. "Крепко прихватило..." - сказал я.

- А вы знаете, что он тут говорит? - усмехнулся Твардовский, - все поносит, да еще как!.. Вечерком в гостиной раза два такие вещи выкладывал, что я вам скажу... - И Твардовский покачал головой.

Перед смертью они обретают дар речи и начинают выговариваться. Спасти душу, что ли, хотят? Или от физической слабости теряют контроль. Или не все ли равно теперь!..

Двоемыслие, двоедумие, расколотость живого на две части, прекрасно уживающиеся и сосуществующие одна с другой, пожалуй, самая отличительная черта советского человека. Любых рангов и положений. Послушайте, что говорят в кулуарах собрания и на самом собрании - разные люди? Да нет, те же самые, только на трибуне он один, а сойдя с нее - другой.

Не знаю, был ли в русской истории период, когда это многоликое и однотонное, равно, похоже, во все души проникшее двойничество было так распространено, стало образом не мышления, нет, а самим образом жизни. В будничном обиходе этого как-то не замечаешь. Живешь и живешь. Но стоит притронуться к бумаге, как сразу чувствуешь: а этого нельзя, то надо обойти, об этом промолчать, о том сказать потоньше, авось не заметят, и проскочит. Не мысль ведет тебя, а ты ее все время пригибаешь, прилаживаешь к тому, что можно и нельзя. Смешно подумать, чтобы Чехов или Толстой знали какого-то внутреннего редактора. Да и не такие великие, в общем-то слабенькие писатели, так называемые шестидесятники и семидесятники, разве они хоть в минуты душевной слабости задумывались: пропустят или не пропустят? Сама эта мысль им могла показаться кощунственной, невозможной для пишущего. Хотя бедняги знали все до жутких запоев от нищеты и безденежья. Во время одного из таких запоев Николай Успенский горло себе перерезал на Кузнецком мосту, совсем недалеко от нынешней Книжной лавки писателей, где идет торг книгами, написанными по одному принципу: что надо. Книжками, еще до выхода обреченными, мертворожденными. У писателя бессовестного, а таких подавляющее большинство, таких навалом, чуть ли не главный интерес: побольше листов. "Седовласая Магдалина", Лев Никулин, тот просто говорил писателям: "Ну зачем вы этот эпизод на страничке изложили, его легко можно было бы и на печатный лист разогнать". Сам он именно так разгонял свои сочинения - будь они о Шаляпине или Савинкове. Разгонял враньем, выдумкой, чем же еще? Те же, у кого сохраняется представление о честности писательской, живут с постоянной раздвоенностью. За бумажным листом, когда включен постоянный и твой собственный надсмотрщик, который то и дело поправляет тебя: не туда, обойди, эк чего захотел, ну куда тебя понесло, вычеркивай, когда ты все время сдерживаешь перо, невольно приходит в голову самое простое и убийственное: ведь ты себя обкрадываешь, свой, может, малюсенький талант превращаешь в микроскопический, так что впору спросить себя: да есть ли он у тебя вообще?