Нас там нет - [58]

Она в замешательстве:

— Ну поддержать коммерцию.

— Какую коммерцию? Он же украл!

Рука в кармане замирает, и мы уходим.

Я спиной чувствую, что мальчик готов меня убить.

Теперь я в замешательстве. Где истина? Вот садовники старались, холили-лелеяли, он украл, а вдруг он голодный? Может, лепешку хотел купить? Или просто семечек? Или полакомиться леденцами?

Бабушка молчит, ее истина легка, мимолетна, без слов, неведома мне, да и ей самой, наверно, тоже…

* * *

В детстве мне надо было выбрать, на кого походить во взрослости. Пионерки-герои — это, понятно, на сейчас, для общественной жизни, принцессы — тоже на сейчас, но тайно. А вот на будущее, когда стану волосатой в стыдных местах большой теткой, которой придется жить самой, ходить на работу, получать зарплату и на нее питаться?

На бабушку мою — нет, во-первых, она старая, во-вторых, не красавица и не счастливица, много охает, и жизнь у нее такая грустная была, что не приведи господь. В общем, она так мне и говорила: не приведи господь тебе прожить такую жизнь, как моя. Хотела мне светлого будущего.

Тетя Римма — детородный доктор. Пожалуй, да, она была веселая. Про нее мужские соседи говорили «бедовая баба». Она была заводная, бегала с нами, сняв туфли. Неприличные считалки знала, на все у нее был ответ, как надо. Даже если уже ничего не поделаешь, как все плохо. У нее были туфли с золотыми пряжками на каблуках и крепдешиновые платья. Я особенно одно у ней любила — бежевое, а по нему китайские зонтики нарисованы. Но у нее тоже были недостатки: она курила вонючие папироски и говорила без умолку.

Анна Михайловна, учительница, была красивая женщина, но тоже слишком немолодая и одинокая. У нее мужья не задерживались. Видимо, что-то такое у нее в характере было фатальное. Фатальное — это когда, сколько ни старайся, лучше не будет. Этой фатальностью многие женщины грешили, особенно во время войны.

Доктор Басова, педиатр, — у нее был длинный нос, холодные пальцы и насмешливый голос. Говорят, у нее был номер на руке, из заграничного лагеря, но она его отодрала, остался длинный шрам. Она знала все на свете, и как от этого излечиться. Да, пожалуй, она тоже подходит, но не всей жизнью, только после войны.

Да вообще, на кого ни посмотришь, нет идеала. Богатая армянская женщина из соседнего дома — так ее муж бил-бил, а потом плюнул и ушел.

Узбекская девушка из частных домов в переулке — да, красивая и ученая, но у нее был золотой зуб, а мне такое не нравилось и пугало в темноте.

Кроме манекенщицы Тани с верхнего этажа, не находилось идеалов. Но бабушка мне не разрешала такой идеал иметь. У нее не было правильных устремлений и через них правильной репутации. А мне надо было как-то так вырасти, чтобы никого не позорить.

Это всем важно было, а то заклюют. А мне и так жить не сильно приятно, да еще и заклюют. Эх!

* * *

У моей бабушки было много нелогичных правил жизни. И все для других. Альтруизм называется. Например, она обязательно надевала лучшее белье, выходя из дома: а вдруг ее заберут на скорой, и она опозорится рваными штанами, и доктору неприятно будет в несвежем белье ковыряться? А если из дома заберут, значит, давай позориться будем?

Она считала, что добавки в гостях нельзя просить, и даже стоит отказываться от предложения, если ты гостишь в бедной семье. Ну во-первых, мы никогда не гостили в богатых семьях, а во-вторых, люди подумают, что приготовили невкусно. Если бы они не хотели нас угостить, то зачем позвали? А они, мол, потом будут тебя обзывать обжорой! А про меня и так никто не говорит хорошего, ну и пусть скажут, зато я лишнее вкусное съем.

В театре надо проходить лицом к сидящим людям. Ну это уж совсем неправильно. Во-первых, им все равно, если на них не упадешь. А если упадешь, то уж лучше задом: а то уронишь на них все, что есть в руках, или чихнешь, или слюни пустишь нечаянно — так прямо в них. А если стошнит после антракта, когда скорей давился, пирожное зажевывал? А ведь со мной такое бывало! Что лучше: на воротник стошнить сзади или спереди?

Нельзя слизывать с тарелки. А если ты все равно бедный и не наелся, то что, выбрасывать еду? А еду нельзя выбрасывать. Мне рассказывали, что где-то есть невезучие негры, которые голодают, а я буду на тарелке оставлять?

Или сидеть в троллейбусе надо с коленками вместе. А то кто-нить плохо подумает. Чужому человеку в трусы смотреть стыдно. Вот и не смотрите. А то получается, надо себя вести так, чтобы другие не грешили.

По этим же причинам нельзя ковырять в носу в филурмонии. Музыку пришли слушать? Пение? Вот и слушайте, на сцену смотрите. Я же тихо ковыряю… А может, иначе у меня в носу свистеть начнет и мешать?

Если я так буду думать про всех других, чтоб им правильно было и хорошо, когда самому-то жить?

* * *

Рыцари, мушкетеры, крестьяне и коммунисты вошли в мою вообразительную жизнь одновременно. Нетрудно догадаться о предпочтениях. Лапти отметаю сразу, у них, кроме вонючей щуки на льду и скачек на сумасшедшей печи, никаких благородных подвигов не было. От крестьян надо держаться подальше, они представлялись мне хитрыми хулиганами. Я еще не знала, что среди них было расслоение: униженные крепостные, кулаки, безлошадники и пьяные колхозники. Но все они одинаково не привлекали.