Нарымская одиссея - [8]

Такое вот свидание было. Сестра-то моя и по сию пору в Михайловке живет, приезжала запрошлым летом сюда с племянником в гости, а Петруху больше не видел, убили его на войне. Когда колхоз создавали, он в активистах ходил, в первую голову в колхоз записался, после в первую голову на фронт пошел, да первым же военным летом и погиб. Тут, парень, как хошь понимай — вот я вроде бы лишенный был Советской властью и этим Петрухой тоже, потому как шибко активничал он, когда раскулачивали, и опять же, когда война началась, быть бы мне на фронте, и, может, косточки мои давно тлели где-нибудь в чужой земле — мало кто из моих михайловских годков с войны воротился. Какие мужики погибли, какие вербы… А я живой, под пулями не был и, выходит, теперь в долгу перед всей моей убитой ровней и перед Петрухой тоже. Вишь, как оно все жизнь-то закрутила…

Теперь-то на восьмом десятке легче рассудить прошлое, разложить по полочкам, а когда я с Петрухой последний раз виделся, только тридцать мне минуло. Пролетели года, растаяли, как дым… Может, не к месту будет сказано, видный я был тогда из себя, кабы ты ко мне домой зашел, я тебе портрет показал — с Марьей моей мы рядышком. Карточка с меня была маленькая, уже, однако, на другой год после того, как с обозом ходил, сымался, а с Марьи еще в девках снятая, вместе-то не довелось в молодости фотографироваться, так запрошлым летом мастер из города приезжал, попросил его нас в одну соединить. Большой портрет сделал, волос у меня там густой, волнистый, не то что теперь, глянь-ка, одуванчиковый пух на темечке. Только галстук пририсовали ни к чему совсем, сроду их не носил. Марья к моему плечу приклонилась, поди, лет на двенадцать моложе меня, да не шибко я старше там выглядаю, меня и в тридцать лет за парня принимали.

Еще когда в передний путь с возами ехали, остановились в деревне Колбасе у женщины с двумя дочерьми — девки здоровые, мордастые, обе на выданье. Пошутил с ними — которая, мол, из вас, рыжих, за меня замуж пойдет? На обратном пути увезу… Девахи вскоре собрались и на вечерку ушли, а мы ужинать сели, хозяйка картошку на сковороде с моей стороны сметаной заправила, хлеб ко мне ближе пододвигает, у мужиков чай простой, а мой — молочком забеленный, все внимание — мне… А наутро поднялись — гремит у печи чугунами, не глядит ни на кого. После у Кузьмы дознался — покуда, значит, я вечером выходил к коням, сказал Никанор хозяйке, дескать, женатый тот мужик… Позавидовал, паразит, что меня припотчевали.

На обратном пути опять ночевали в этой деревне. Неподалеку от болота, верст, поди, двадцать от кромки всего. Придумал же кто-то название — Колбаса, оттого, видно, что растянулась одной улицей… Приехали к вечеру — гуляет Колбаса, то ли пасха, то ли еще праздник какой, забыл уже. К хозяйке, где прошлый раз останавливались, не завернули, заехали к другим, а там через малое время — застолье. Ну и нас тоже с собой… Мужики говорят — глянешься ты нам, Иван, оставайся в нашей деревне за бригадира, охлопочем, только согласие дай… А это, — на Дашу показывают, — жена твоя?

Нет, мол, попутчица.

— Ну так мы тебя на нашей колбасинской женим. Вон на том краю деревни две девки на выданье.

— Видал их, — отвечаю. — Не по мне.

— Тогда через два дома отсюда ближе невеста есть, пойдем глядеть.

Хотел сказать сразу, что женатый, а Кузьма ногой под столом толкает — молчи. Да и самому любопытно.

Пошли. А там девчонка еще молодешенька, залезла на печь и за занавескою спряталась. Покуда были в избе, так и не слезла.

Ну, мол, ежели эта не глянется, мы за тебя постарше сосватаем — Таисья по соседству живет, мужика ее прошлой зимой лесиной убило. Рукодельница, машинка швейная своя, какую хошь одежу сошьет.

— Да не надобно мне жениться, — говорю. — Женатый я, зачем обманывать?

Все равно, мол, оставайся у нас, бригадир нам нужон, и бабу свою после охлопочешь…

А следующую ночь уже посеред болота провели. Невозможно стало зимником по чистине ехать — преступаются кони, того и гляди, ноги повывернут либо поломают, пришлось обоз в ряд с дорогой по целику направить. Снег распустило, бредут кони, как по воде, только мокрый шорох по болоту да карагайник словно от ветра раскачивается. Верст двадцать прошли, — кони из сил выбиваются, хошь не хошь, поневоле отдых надо давать. Отоптали место, карагайнику нарубили, перебились ночь возле костра. Кузьма Даше свой тулуп отдал, завернулась в него, ноги к огню вытянула — ботиночки-то наскрозь промокли, прибаутками нас потешает. Ни разу за дорогу духом не пала, веселая бабенка.

Солнышко над болотом поднялось, а мы, почитай, и не спали, снова наши кони бредут, вскоре и лес островками пошел, а там — кромка болота — Нарымская тайга стеной. В затенье по лесу и дорога получше, за малым временем приехали к заимке. Срублена была на отшибе изба, когда-то хозяин ее хоронился от людей, а после, когда зимами стали дорогу за болото торить, оказалась его заимка на бойком месте, потому хоть из Нарыма ехать, хоть обратно в Нарым — не миновать тут передых делать. За постой плату брал себе, однако после вроде бы стал считаться тут постоялый от колхоза, только был колхоз отсюда за много верст, а хозяин на заимке прежний — тот же самый Власов.