Наружка - [30]

— Ракитина умница, по работе она многих мужиков за пояс заткнет, — выполнил его тайное желание майор. — Я бы ее, конечно, не посылал, но у местной «наружки» вообще ни одной женщины нет. Так что ее береги как резерв Верховного Главнокомандования.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— Поязви-поязви. Возьми лучше деньги на билеты и их удостоверения. И, как сочинил наш красный Белый, «Налоги — наш компас земной, а льготы — удача за смелость»…

Он замолчал, хотя палец, которым отдирижировал мелодию, не опускал. Посмотрел на оперативника: довериться или нет? Выхода все равно, видимо, не было, и Лагута попросил:

— Если честно, я задерживаюсь потому, что в субботу мне нужно быть в Питере. Из Сибири, сам понимаешь, намного сложнее выбраться. А в понедельник я у вас и с вами ин прориа пэрсона — собственной персоной. Так что, по возможности, не форсируй события, ладно?

— Приветус Питерусу, — вместо ответа произнес Борис почти на латыни.

За билетами явился разухабистый Моряшин. Все в том же Кондитерском» он кадрил одну из продавщиц, а увидев капитана, страдальчески состроил на лице фугасно-разрывную мину — забирают, а как не хочется. Еще бы чуть-чуть, и южно идти в загс.

Вышел вслед за Соломатиным на улицу. И сразу затараторил:

— Привет. Слушай, выручай: там Некрылов рвется вместо меня. Позвони нашему Латинусу Лагутесу, скажи, что со мной тебе будет намного интереснее.

— Так билет уже куплен на тебя, — успокоил парня капитан.

— Ты не знаешь Некрылова.

— А что говорит Катя? — без труда угадал причину соперничества негласников Соломатин.

— Я! Только чтоб я! — стукнул кулаком в грудь Моряшин. Однако сделал это столь поспешно, что можно было и засомневаться.

— Ладно, позвоню. Через два дня в аэропорту, надеюсь, встретимся.

А сам в переходе из основного здания Департамента в стеклянную башню, из которой наконец-то выехали последние арендаторы, встретил Люду. Похоже, она ждала его, читая объявления на бывшей Доске почета. Увидев Бориса, нервно Пригладила идеальные полукружья волос, блузку. Но устояла, не позвала. Соломатину тоже можно было поздороваться и «пройти мимо — мало ли какие у него срочные дела. Но ее удрученный, убитый вид остановил его. — Здравствуй. Что-то случилось?

Видимо, Люда крепилась из последних сил — даже такое дежурное соучастие вызвало у нее слезы. Они сорвались с ободков глаз и покатились по щекам сразу и крупно. С левой стороны их быстрый ручеек свернул к уголку губ, словно пытаясь смыть ту капельку-родинку, которая так прельстила Бориса в первый день знакомства.

— Что случилось? — теперь уже с искренней тревогой подался он к ней.

Ответить, может быть, и хотела, но не успела. Из кабинета напротив вышел, разминая в пальцах сигарету, кадровик. Прошел к окну, приоткрыл его. Выставил на подоконник бутылку из-под шампанского, наполовину заполненную окурками и пеплом. Чувствуя, что появился не совсем вовремя, отвернулся, стал рассматривать внутренний двор, где торговали с машин яблоками. Но не ушел. Хотя в ту же минуту стала известна и причина — на освещенный солнцем пятачок перехода подошла его жена. Молодожены, всего месяц назад справившие первую «полицейскую» свадьбу и пока еще даже в перекуры спешившие друг к другу, они имели полное право не видеть никого вокруг.

— Проводи меня до дома, — шепотом попросила Люда. Не требовала, не повелевала, не командовала — княгиня умоляла. И даже взяла Бориса под руку, чтобы обрести опору. Сильными женщинами восхищаются, слабых любят…

— Я только предупрежу начальство.

Впервые губы Людмилы тронуло подобие улыбки: спасибо.

— Я подожду тебя на улице, — предупредила она, с сожалением отпуская руку Бориса.

Но что для него теперь Люда? Красота ее и обаяние никуда не исчезли, стать не изменилась, однако он чувствовал, что может обходиться без якобы случайных встреч в двенадцать часов в столовой, в три — при отправке почты, в половине четвертого — в буфете на кофе. Княгиня становилась для него витринной игрушкой: любоваться можно, но потрогать и приобрести нельзя. Такие сами не замечают, что после тридцати тускнеют. Однажды, конечно, они оглянутся и с обидой обнаружат, что рядом никого нет: все идут пусть и не к таким безумно красивым, зато живым и соучастным.

Что поделать, значит, не сумели распорядиться своей красотой, превратить ее и для себя, и для других в счастье.

Люда нетерпеливо расхаживала у входа, не замечая, что мешает фотографу из пресс-службы заснять вывеску Департамента. Тот нервно поглядывал на часы, на выглянувшее к месту солнце, но подойти к ней с просьбой не мельтешить перед объективом не решался. Борис, задержавший этот нервный красивый маятник, получил, наверное, от него массу лестных слов.

— Поедем ко мне, — умоляюще попросила Люда вышедшего Бориса.

— Но что случилось?

Чувствовалось, что она готова рассказать, но не имеет сил начать разговор. Или стыдится. Но и оставаться одной было выше ее сил. Не боясь, что навстречу могут попасться знакомые и что-либо подумать, взяла Бориса под руку, оперлась на нее.

— Как же мне плохо! — прошептала она.

Наверно, следовало сказать что-то утешительное, но Борис не нашел слов, лишь погладил ее стиснутый в горечи и отчаянии кулачок. Но и за этот сочувственный жест Люда прильнула к нему с признательностью.