Нарушенный завет - [9]

Когда шагавшего за рикшей Усимацу отделяло от пансиона уже несколько кварталов, он оглянулся и невольно вздохнул с облегчением. Дорога к храму Рэнгэдзи была плохая, рикша двигался медленно, и Усимацу брёл за ним следом, размышляя о превратностях жизни и сокрушаясь о своей собственной судьбе. Ему было и грустно и радостно. Нахлынувшие воспоминания будили в нём самые разнообразные чувства. День выдался унылый, всё напоминало о приближении зимы; сырой осенний воздух окутывал улицы тонкой дымкой. Росшие по обеим сторонам улиц ивы роняли на землю жёлтые листья.

Навстречу высыпала ватага мальчуганов. Они дружно шагали в ногу под звуки флейты и барабана с высоко поднятыми бумажными флажками и, изображая оркестр, распевали весёлую песню. «Что это за дети? — удивился было Усимацу. — А, это ученики младшего отделения!» За ними, горланя во всю мощь, не обращая внимания на прохожих, тащился какой-то пьяный. Подойдя ближе, Усимацу узнал в нём старого учителя Кэйносина, уволенного сегодня из школы.

— Сэгава-кун, как тебе нравится мой оркестр! — весело воскликнул он, обдавая Усимацу запахом перезрелой хурмы. Судя по всему, он уже успел основательно напиться. Мальчики, на которых он указал, громко расхохотались над своим жалким учителем. — Ну-с, начали! — шутливо скомандовал Кэйносин. — Внимание! До сегодняшнего дня я был вашим учителем. С завтрашнего дня я уже больше не буду вашим учителем, я буду вашим капельмейстером. Поняли? — Старик хотел было засмеяться, но по лицу у него покатились слёзы.

Простодушные музыканты разразились восхищёнными возгласами и замаршировали дальше. Будто припоминая что-то, Кэйносин долго смотрел им вслед, потом встрепенулся и заковылял по дороге, догоняя Усимацу.

— Я провожу тебя немного, Сэгава-кун, — сказал он, дрожа от холода. — Ведь ещё не так темно, почему ты с лампой?

— С лампой? — засмеялся Усимацу. — Ведь я перебираюсь на новую квартиру.

— Куда же ты перебираешься?

— В Рэнгэдзи.

Услыхав «Рэнгэдзи», Кэйносин сразу замолк, И некоторое время оба шли, думая каждый о своём.

— Да… — первым нарушил молчание Кэйносин. — Завидую тебе, Сэгава-кун! Ты да и все вы ещё молоды. Всё у вас впереди. До чего ж хочется снова хоть ненадолго стать молодым! Плохо человеку, когда он стар и слаб, как я теперь, — грустно заключил Кэйносин.

Рикша с поклажей двигался медленно. Усимацу и Кэйносин, следуя за ним, тихонько беседовали между собой. Вдруг рикша остановился и, глубоко вдохнув холодный воздух, стал утирать струившийся по лицу пот. Всё вокруг погрузилось в серые сумерки, только на западе ещё желтело слабое сияние. Казалось, что вечер наступил раньше обычного. Ещё рано было зажигать свет, но один дом был ярко освещён, на вывеске у входа отчётливо значилось: «Миурая».

Со второго этажа доносились звуки шумного веселья, и это навеяло на Усимацу и Кадзаму ещё большую тоску и уныние. Пир там, видно, был в самом разгаре. Через сёдзи струились вкрадчивые звуки сямисэнов. Вдруг решительно загрохотал барабан. Потом послышались женские голоса, вероятно гейш, певших какую-то песню. Одна из приглашённых гейш, видимо, запоздала и сейчас торопливо вошла в ресторан, сопровождаемая слугой с сямисэном в руках. Смех и голос гостей звучали так отчётливо, что Усимацу без труда различил голоса инспектора и директора школы. По-видимому, за угощением и выпивкой они позабыли обо всём на свете.

— Да, там весело! — тихо сказал Кэйносин. — И собралось немало народу. По какому же случаю?

— Разве Кадзама-сан не знает? — спросил Усимацу?

— Нет. Я всегда всё узнаю последним…

— Это чествуют господина директора.

— Вот как!

Пение стихло, и раздались громкие аплодисменты. Видимо, опять пошли в ход чарки. «Принесите сакэ!» — послышался звонкий женский голос. Усимацу и Кэйносин тем временем миновали ресторан и двинулись дальше. Они и не заметили, как рикша ушёл вперёд, и теперь им приходилось его нагонять. Они всё дальше уходили от этого места увеселения, и вот уже больше не были слышны доносившиеся оттуда звуки барабана. Кэйносин то вздыхал, то ни с того ни с сего разражался вдруг горьким смехом, в котором звучало отчаяние. «Наша жизнь быстротечна, как сон», — тихо запел он, и от его пения Усимацу сделалось ещё грустнее и тоскливее.

— Нет, не поётся… Эх, пил я, пил, а всё не пьян!.. — вздохнул Кэйносин и застонал, как раненое животное. Усимацу стало мучительно жаль старика.

— Кадзама-сан, куда вы идёте? — спросил он.

— Я? Я провожу тебя до ворот храма.

— Только до ворот?

— Отчего только до ворот, это ты вряд ли поймёшь. И я не стану теперь тебе ничего объяснять. Хоть мы не первый день с тобой знакомы, но подружились совсем недавно. Да… хочется мне хоть разок поговорить с тобой по душам!

Проводив Усимацу до ворот Рэнгэдзи, Кэйносин простился с ним и ушёл. Жена настоятеля радушно встретила Усимацу у ограды храма. Работник при храме, Сёта, перенёс вещи Усимацу в мезонин. Запах рыбы, жарившейся на кухне, проник в жилые помещения храма и, смешавшись с дымом курений, вызвал у Усимацу какое-то странное, непривычное ощущение. К главному зданию храма направлялся служка, вероятно, с приношениями статуе Будды. Усимацу поднялся в мезонин и огляделся: стены его комнаты и Сёдзи были оклеены новой бумагой и казались приветливее, чем в первый раз. Ему даже приготовили ванну с сухими листьями редьки — «лечебную ванну», как её здесь называли. И когда, усевшись за новый столик, Усимацу вдохнул аппетитный запах супа из мисо,