Народный фронт. Феерия с результатом любви - [14]

Я не поверил сам себе. Откуда Любовь у этой Женщины? Почему ко мне?

Или это особенная любовь Палача к Жертве?

Но нет, я видел, как она любуется мной по-женски, как-то очень интимно и даже, не побоюсь этого слова, сладострастно. Мне даже показалось, что хрустальная капелька влаги капнула мне на лицо – не слеза, нет, это была вожделеющая слюнка, это была ее оскомина желания, которое я и сам чувствовал когда-то по отношению к некоторым Женщинам. И, впадая в забытье, я шепнул:

– Я тоже!

Но, боюсь, она не поняла.

Двадцать Четвертое число, утро, в окнах свет.

Я проснулся с ясным сердцем, чистым разумом, страшной радостью и огромной печалью. Ничего удивительного, печаль и радость полнее уживаются, если по разному поводу. Радость была от любви к Ольге Олеговне – поэтому и страшная: я предвидел безнадежность наших отношений. А печаль из-за того, что нас обманули.

Не откладывая, я организовал во время завтрака два собрания, открытое и закрытое. На этот раз я решил не скрываться, говорить в полный голос.

– Братья! – сказал я. – Соратники, бойцы невидимого Народного Фронта! Довожу до Вашего сведения, что нас подло предали! Нас вписали в списки, не спрашивая нашего разрешения. Предлагаю выразить свое возмущение, но тайно, в соответствии с правилами конспирации!

На лицах большинства я увидел уныние, скорбь, хмурость. Но вслух никто ничего не сказал, всем хватило мужества не выдать своих подлинных чувств.

И даже Башлак промолчал – он в данный момент тоже находился на нелегальном положении.

Врачи Челышев и Синякевич, обедавшие за отдельным столом и употреблявшие отдельную еду, тоже сделали вид, что ничего не слышали. Видимо, Попченко дал указание персоналу в ответ на наши скрытные действия тоже действовать скрытно.

Получив такую поддержку, я тут же объявил о начале открытого собрания открытого Народного Фронта. Я сказал:

– Братья! Соратники, бойцы невидимого Народного Фронта! Довожу до Вашего сведения, что нас подло предали! Нас вписали в списки, не спрашивая нашего разрешения. Предлагаю выразить свое возмущение!

– Каши мало! – тут же отозвался Саломодин, и я понял, что он выразил мнение большинства – но не насчет каши, конечно, а насчет политической подоплеки.

Репрессии последовали немедленно. Возник Ленечка, неизвестно откуда взявшийся, и спросил:

– Кому там мало?!

– Мне! – ответил упрямый Саломодин.

Подобные дискуссии между ним и Ленечкой бывают часто, я об этом упоминал, но впервые Саломодин говорил по велению не желудка, а Души, наполненной новой идеей.

Ленечка стукнул его пару раз, но иного ответа не добился.

Я видел, что все на стороне Саломодина – то есть Идеи.

Ободренный этой поддержкой, я стал размышлять, что нужно предпринять, чтобы коварство Попченко обнаружилось. Решил для начала посоветоваться с Диммером – все-таки самый здравый человек у нас тут, исключая меня.

Проходя мимо него, я сказал сквозь зубы, чтобы не слышали другие (я существовал в это время в формате тайного Фронта):

– Брат мой, Лев Борисович, Попченко всех перехитрил. Он подал список! Сам!

Диммер хладнокровно, как и подобает при подпольных беседах, ответил:

– И правильно. Вас, что ли, дураков, спрашивать?

Тогда я перешел в открытый режим:

– Он хочет дискредитировать идею!

Но Диммер не понял моей открытости, продолжил в конспиративном духе:

– А кого это колышет? Дело не в идее, а в организации.

И тут, каюсь, я применил не вполне приличный в моральном отношении прием, на своем опыте еще раз убедившись, что политика требует во имя благих целей иногда неблаговидных поступков. Я помнил, что Диммер попал в эту больницу специально, чтобы получить официальное подтверждение сумасшествия, невменяемости и тем самым обезопасить себя от судов и тюрьмы. Самое для него страшное – если его признают здоровым. Ясно, что у них с Попченко сговор. Но если убедить его, что Попченко ведет двойную игру, он встревожится и станет моим сторонником.

И я, мысленно попросив прощения у Вселенной (которая правдива и бескорыстна, потому что ей ни от кого ничего не надо), сказал:

– Как Вы не понимаете, Брат? Это только здоровых можно записывать в любые списки. У здоровых всегда есть какой-то свой житейский интерес. Этот интерес требует спокойствия. Если к ним придут и спросят, бойцы ли они Фронта или нет, они, рассудив, что бойцом быть в условиях предложенной игры спокойнее, ответят: да, мы бойцы. И тут же об этом забудут. Но душевнобольные, какими нас считают, потому и называются душевнобольными: они не психи, у них просто душа болит. У каждого о своем. И житейский интерес им чужд. И если нагрянет комиссия и всех начнут спрашивать, они ответят от души, то есть кто во что горазд. Это теоретически. Потому что практически получается, что Попченко решил, что мы здоровые! Психами манипулировать сложнее, а здоровыми запросто. Понимаете? Он нас читает здоровыми – и вас в том числе! – нанес я последний выпад шпагой несокрушимой логики, и мне показалось, что я попал Диммеру в самое сердце и оно истекло кровью, потому что он весь побледнел.

– Быть того не может, – сказал он.

Я хотел тут же, используя его состояние, обсудить план дальнейших действий, но Диммер немедленно отправился к Виталию Ивановичу.