Наркодрянь - [117]

Картавый с трудом пробился сквозь кордоны. В здание его не пустили. Пришлось затребовать Грога — начальника личной охраны шефа.

Гроги спустился не сразу и выглядел потерянно. О горе, постигшем «семью», Картавый знал, пожалуй, лучше Гроги, но интерес к подробностям проявил повышенный — не дай Бог тот заподозрит что-нибудь.

Узнав, что «отец» совсем плох, Картавый рванул на груди рубаху и впал в прострацию. Его даже пришлось уложить на диван в прихожей и впрыснуть транквилизатор. Заодно укололся и Гроги, искренне преданный «отцу». Потому-то окончательно расстроился при виде «неподдельной» скорби Картавого.

Минут через десять Картавый успокоился и робко осведомился, нельзя ли повидать «отца»? Получив отрицательный ответ, он отправился на поиски Картрайта и нашел его в комнате с табличкой: «Дежурный реаниматолог».

Картрайт беседовал с кем-то по телефону, а в комнате, кроме него, находился телохранитель.

— Исчезни на минутку, — коротко приказал телохранителю Картавый, тот взглянул на Фила — можно, мол? — и, получив подтверждение, послушно исчез за дверью.

Картавый плотно притворил дверь, огляделся по сторонам и, убедившись, что в комнате никого, кроме него и Картрайта, не осталось, устало опустился в кресло.

Фил Картрайт настороженно наблюдал за действиями Картавого, но вопросы задавать не торопился. Наконец не выдержал:

— С чем пришел?

— Что, «отец» совсем плох? — ответил Картавый вопросом на вопрос.

— Безнадежен, — уныло махнул рукой Фил, — дышит за него аппарат, и вообще… тянет только на препаратах.

— А что толкуют эскулапы? — верный привычке Картавый упорно избегал употребления буквы «р».

— В каком смысле?

— Ну… отчего «отец» скопытился?

— А… по-видимому, кровоизлияние в мозг.

— По-видимому?

Фил пристально уставился на Картавого, и по сатанинскому блеску в его глазах Картавый понял — Картрайт знает, а может, и…

— Шефа отравили, — прямо резанул Картавый, раскатив проклятую «р». — Но знают об этом только я, ты — и тот, кто это сделал.

— Письмо имеет к этому отношение?

Картавый угрюмо кивнул.

— Что ты намерен предпринять?

— Я? — усмехнулся Картавый. — Ну… я думаю, что «отца» должен заменить достойный человек. Я помогу такому достойному.

Фил нервно прошелся по комнате из угла в угол, а потом внезапно остановился прямо против Картавого:

— Ты намекаешь на Томазо? Да? По правилам ведь именно он должен занять место «отца».

— Почему именно на Томазо? — неопределенно пробормотал Картавый, глядя куда-то в сторону. — Есть не менее достойные люди.

— Например?

— Ну… некто по имени Фил, я полагаю, мог бы, — и он резко повернул голову и глянул Картрайту прямо в глаза.

Картрайт спокойно выдержал его взгляд, но затем кривая ухмылка поползла по его полному холеному лицу, и, как бы оправдываясь, он тихо процедил сквозь зубы:

— Я ведь не итальянец.

— А это сейчас, по-моему, не главное, — поторопился успокоить его Картавый. — «Семья» у тебя в полном подчинении, тебя уважают, ты силен, а Томазо… Думаю, нам помогут поставить его на место. Так?

— Кто поможет? — прищурился Картрайт.

— Те, кто хочет, чтобы ты занял его место, — дипломатично уклонился от прямого ответа Картавый.

— Значит, ты, как я понял, на моей стороне?

— Можешь на меня положиться.

5

Манзини скромно, как и полагается покойнику его возраста, возлежал в маленьком гробу. Он, казалось, совсем усох и сморщился, зато такого выражения умиротворенности при жизни дона Пьетро никто не наблюдал на его лице.

Траурная месса близилась к концу. Приближался последний акт трагифарса — акт прощания с покойным, и по мере его приближения в среде приближенных и родственников росло смятение и тревога. Причина нервозности заключалась в том, что главный преемник Манзини, Роберто Томазо, глава мощного североамериканского клана, до сих пор не осчастливил траурные торжества своим присутствием. Причину странной задержки знали только двое присутствующих — Фил Картрайт и Картавый, но многие о ней догадывались.

Последний аккорд мессы прозвучал под сводами, и наступила леденящая душу тишина. Ни звука… ни шепота… лишь слабый треск свечей.

Картрайт наконец встрепенулся и обвел костел недоумевающим взглядом. Увы! Его взор так и не обнаружил нигде Роберто Томазо. Картрайт вздохнул сокрушенно и решительно шагнул к гробу. Опустился перед ним на колени, сложил молитвенно руки и уткнулся лбом в полированную, красного дерева, стенку последнего ложа Манзини. Так он долго стоял. Очень долго. Присутствующие успели до мельчайших подробностей изучить рельеф подошв его ботинок. А Томазо все не появлялся.

Наконец Картрайт поднялся, приложился губами к сложенным на животе рукам Манзини и отступил назад. Ему тотчас уступили место у изголовья покойного. Здесь полагалось принимать соболезнования самым близким родственникам.

И хотя Манзини был бесплоден, а его жена давно покинула этот мир, Картрайт, казалось, не понял значения ретирады. Тогда из группы особо приближенных отделился Джованни Картавый. Он приблизился к Картрайту на цыпочках, почтительно склонил голову и отчетливым шепотом, так, чтобы слышали окружающие, произнес:

— «Крестный отец» всегда считал вас единственным и законным сыном. Позвольте выр… разить вам наши глубочайшие соболезнования. Последние его слова были: «Скажите сыночку Фило, что я… я…»