Нарисуй мне дождь - [26]

— У вас бесподобный скрипач, передайте ему, пожалуйста, поздравления от моей девушки. Вы не могли бы исполнить для нее что-нибудь… такое… — я замялся и не найдя слов, положил на стоящий рядом с ним стул рубль. — Что-то божественное, на ваше усмотрение.

Он улыбнулся и понимающе кивнул. Оркестр перестал играть, они недолго посовещались и вдруг, в тишине пустого ресторана что-то произошло. То зазвучала скрипка! А потом вступил их солист с аккордеоном. Голос у него был низкий, какой-то надтреснутый и, казалось, будто он поет сам для себя, не думая, слушают его или нет, но его простая до наивности песня сотворила чудо.

Ночь, туман-туман-туман, все темно кругом.

Мальчик маленький стоит и просит об одном.

Он стоит к стене прижатый и на вид чуть-чуть горбатый,

И поет на языке родном.

Танец любишь глазами, а на песню отзывается сердце. Но, чтобы песня брала за сердце, мало иметь голос, надо душу в нее вложить, ‒ петь о том, что пережил. Иначе звучит фальшиво, не в смысле вокала, а в отношении чувств. Мы танцевали, обнявшись в пустом зале, и сердца наши бились в такт, ‒ удар в удар! А с эстрады, резала по живому скрипка.

Мой отец в бою неравном жизнь свою отдал,

Маму из винтовки немец в гетто расстрелял.

А сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле

И на веки зренье потерял.

Кто из вас осмелится описать музыку? Я! Она и сейчас звучит во мне. Незатейливая мелодия, слезливо душещипательный текст, но меня потрясла глубина тех слов и верность выраженного в них отчаяния. А как рыдала скрипка, того не забыть, ‒ то плакало одинокое сердце, потерявшееся в мире людей.

Я молоденький мальчишка, мне шестнадцать лет.

Я прошу у человека, дай ты мне совет:

Как мне жить, где приютиться, где мне богу помолиться,

Отчего не мил мне белый свет?

Мы все же напились в этом ресторане. Я и Ли, мы плясали до исступления. Мы доплясывались до полного отрешения, как дервиши, ‒ до разговора с Богом, до плечо к плечу с Богом. Так я чувствовал. Вот так!

Перед уходом, Ли в своих блестящих резиновых сапогах под барабанную дробь лихо отбивала чечетку вперемешку с гран батманами, припевая:

А я не мамина,

А я не папина,

А я на улице росла,

А меня курица снесла…

Мне казалось, то пляшет ее Печаль. Когда-то великолепное, а теперь безнадежно заношенное платье, заштопанные чулки. Один глаз подведен, другой — размазался. И в самом деле, как мало ей надо. Всем довольна, не имея ничего. Ей достаточно этой изношенной одежды, ее удовлетворяет любая еда, неустроенный быт, но она не может без общения, ей нужны наши встречи, наши отношения, которые, кажется, продолжаются давным-давно, но у них нет прошлого и, к моему неизбывному страху, вряд ли возможно будущее.

— Эх, Андрюша, жить бы, как сам того желаешь! Так нет же, не дадут, «низ-з-зя»!

Она порывисто обняла меня, на миг прикоснулась своей щекой к моей.

— Давай уедем отсюда, рванем за буйки! Будем жить сами по себе, ни от кого не будем зависеть… — с затаенной болью и надеждой быстро заговорила она и осеклась, споткнувшись на полуслове. — Так нет же, опять-таки не дадут. Хорошо там, где нас нет. Везде одно и то же, горит оно всё огнем! — махнув рукой, она беспечно рассмеялась.

Не одного меня изумляла ее бесшабашность. В ней жила какая-то разудалая свобода, да ни какая-то там абстрактная свобода, ‒ она была сама вольная воля. И эти, исходящие от нее флюиды независимости, ощущались, реально. Быть может, ей удалось достичь той самой, вожделенно недосягаемой свободы духа? Нет, никому не дано ее подчинить, как нельзя подчинить себе, живущих в море рыб. Эх, ты, повелитель рыб!..

Уехать? Сбежать? Подставить паруса ветру, ‒ что может быть проще. Меняются города и страны, но не люди. Никому еще не удалось изменить свой жребий, меняя место обитания, не расставаясь при этом со своими привычками. Не найти того, чего нет в тебе самом.

* * *

Уже поздней ночью, провожая Ли домой, нам повстречались двое ее знакомых. Один из них, высокий, разболтанный в движениях с маленькой не по росту легкой головой и чересчур длинных для его тела ногах, стал уговаривать Ли идти с ними на вечеринку. Такая голова вряд ли может вместить что-то пространное, подумал я шутя. Ли отказывалась, но должно быть, недостаточно твердо, он громко настаивал, размахивая длинными руками, и уже силой принялся тащить Ли за руку в противоположную от ее дома сторону. То ли он был не совсем нормальный, то ли наоборот, но нам пора было идти. Я вежливо вмешался, а он, неожиданно взбеленившись, начал выкрикивать какие-то непонятные для меня оскорбления, относящиеся, то ли ко мне, то ли к Ли. Из Ниагары визгливых выкриков я разобрал только: «предательница» и «паршивка бацильная». Вдруг он влепил мне звонкую пощечину и отскочил на длинных ногах.

Удар был не сильный, но хлесткий, и пришелся мне прямо в глаз. Ничего подобного я от него не ожидал. Настроение у меня странным образом ухудшилось. Да и любой бы на моем месте от такого расстроился. Но это мало сказано, ярость захлестнула меня с головой, и я решил рассчитаться с ним с процентами. Прежде всего, точным ударом в подбородок я сбил с ног его напарника и только хотел взяться за прыгающего вокруг меня полуголового, как его приятель проворно подполз ко мне и, обхватив двумя руками мою ногу, накрепко меня блокировал.