Направить в гестапо - [17]

Адъютант едва заметно пожал плечами. На самом деле он понятия не имел, где может быть хоть кто-то из них. Самое большее, что можно было предпринять — отправить солдат на поиски, то есть прочесать все бары и бордели в городе, операция эта была бы долгой и определенно рискованной. Адъютант взглянул на гауптмана Дозе и решил свалить эту задачу на него. Дозе был известен своей тупостью.

— Кажется, это ваша обязанность? — любезно произнес он и, взяв пачку телеграфных бланков, сунул их ошеломленному гауптману. — Разошлите всем, находящимся в отпуске. Полагаю, у вас записаны их фамилии и адреса?

Потрясенный до такой степени, что у него отнялся язык, Дозе, пошатываясь, вышел из комнаты. Остаток ночи он провел, то разыскивая несуществующие или устарелые адреса в адресной книге, то горячо молясь, чтобы какой-нибудь пролетающий самолет уронил бомбу на домик оберста.

Несмотря на все старания, он сумел вызвать лишь девятерых из тысячи восьмисот человек, покинувших расположение части.

В понедельник остальные тысяча семьсот девяносто один человек вернулись, по своему обыкновению, когда вздумалось, предвкушая несколько часов покоя и тишины после воскресных кутежей. И каждого ждало потрясение: за ночь военный городок превратился из вольного и относительно роскошного отеля в дисциплинированное военное учреждение. На письменном столе каждого офицера лежала немногословная записка, гласящая, что оберст хочет видеть его немедленно.

Самые молодые и неопытные бросили все и удрали. Более благоразумные сделали по несколько телефонных звонков, чтобы прозондировать почву, после чего кое-кто срочно заболел и был увезен санитарной машиной.

Среди благоразумных был гауптман барон фон Фергиль. Через три часа после возвращения он получил приказ следовать на Восточный фронт. Правда, его повысили в звании до оберст-лейтенанта, но это было слабым утешением при мысли о возможных ужасах передовой. Его пугали не столько опасности, сколько неудобства. Он думал о вшах, грязи, смердящих трупах, преющих ногах; для цивилизованного человека это было почти невыносимым. И расплакался бы, окажись рядом кто-то, способный ему посочувствовать.

Через восемь дней после прибытия оберста Банвитца Сорок девятый пехотный полк исчез вместе со своим знаменитым винным погребом. Каждый офицер увез свою долю. Никто не уехал меньше чем с двумя грузовиками вина, барон прихватил три.

И вот теперь фон Фергиль находился на Восточном фронте, ощущая на собственной шкуре суровую реальность войны. Он ухитрился в рекордно короткое время оказаться в окружении русских. Немедленно отправил истеричные мольбы о подкреплении; его утешили и успокоили: подкрепление уже выступило. Теперь оно прибыло, и что это оказалось за подкрепление! Танковая рота без единого танка; свора висельников и мерзавцев, одетых в грязное тряпье и невыносимо смердящих. Это было чуть ли не оскорблением. Разумеется, оберст-лейтенант фон Фергиль не мог знать, что эта свора висельников, возглавляемая двумя закаленными и опытными офицерами, была даром богов и, возможно, давала ему единственный шанс остаться в живых. В сущности, эта рота стоила целого полка приятно пахнущих солдат в свежевыстиранном белье из казарм в Бреслау.

Фон Фергиль отпил вина и стал разглядывать в монокль белую нашивку на левом рукаве лейтенанта Ольсена. На ней были слова «Штрафной полк» с двумя мертвыми головами по бокам. оберст-лейтенант сморщил нос: от лейтенанта несло кровью и потом, казалось, он не видел мыла с начала войны. Поставил бокал и вынул сигарету; чтобы дымом заглушить запах немытого тела.

— Благодарю за донесение, лейтенант.

Он сделал паузу, прикурил от золотой зажигалки и откинулся на спинку кресла.

— Вы, разумеется, знаете, что каждый солдат, — фон Фергиль основательно, неторопливо налег на последнее слово, — каждый солдат должен чистить свое снаряжение и приводить в порядок мундир сразу же после боя. Тогда форма не станет приходить в негодность и будет сохраняться почти в том же состоянии — учитывая, само собой, естественный износ, — в каком была выдана. Так вот, лейтенант, полагаю, вы согласитесь со мной, что при одном беглом взгляде на ваш мундир каждому, кто не слеп, станет ясно, что в этом отношении вы почти преступно небрежны. Я отнюдь не уверен, что это нельзя расценить как умышленный саботаж. Однако, — тут он улыбнулся и выпустил клуб дыма, — в случае с вами я пока что готов проявить снисходительность; встать на точку зрения, что такая небрежность объясняется скорее личной трусостью, чем преднамеренной попыткой саботажа. Мне говорили, что человек, когда теряет мужество, может вести себя странным образом.

Лицо Ольсена стало медленно краснеть — от гнева, не от стыда. Опущенные по швам руки сжались в кулаки, глаза сверкнули яростью. Но он был опытным солдатом и научился владеть собой. Одно слово этого шута Фергиля, и лейтенант вполне мог оказаться покойником, и если в гибели за свою страну все-таки может быть какая-то слава, то смерть из-за такого дурака, как Фергиль, представляла собой просто безумие.

— Прошу прощения за свой мундир. — Лейтенант говорил сдавленным голосом, едва шевеля губами. — Рота была отправлена для выполнения особой задачи три с половиной месяца назад. С тех пор мы непрерывно участвовали в боях. От первоначальной роты уцелело всего двенадцать человек, поэтому, думаю, вы поймете, что в данных обстоятельствах у нас не было возможности чистить снаряжение или чинить обмундирование.