Наполеоновские войны - [130]

Что касается переустройства общества, то и здесь реакция на наполеоновскую эпоху была разнообразной отчасти потому, что зачастую не было необходимости поворачивать назад. Возьмём, например, освобождение крепостных крестьян. Ликвидация феодализма проходила на практике, как правило, относительно безболезненно и даже приносила выгоды европейскому дворянству. В результате, не считая — чисто теоретически — Испании и одного-двух мелких германских государств, таких как Ганновер и Гессен-Дармштадт, вопрос о формальной рефеодализации сельского общества, охваченного отменой крепостного права, не вставал; более того, в таких государствах, как Баден и Вюртемберг, период после 1815 г. даже характеризуется расширением преобразований. Правда, иногда позиции дворянства укреплялись. Так, в Пруссии в 1816 г. один из новых указов подорвал шансы крестьян на обретение полной эмансипации, установив непременным её условием минимальный размер имущества, причём на необоснованно высоком уровне. Между тем, продолжая курс на поддержку юнкеров, привилегии которых в административной и судебной сфере уже получили подтверждение, прусское правительство в 1823 г. ввело в действие пересмотренную модель старых сословий, которая закрепляла их политическое господство.

В отношении гильдий, а фактически развития промышленности, двойственность имела гораздо более ярко выраженный характер. В отличие от отмены крепостного права здесь наблюдалось мощное сопротивление введению законов, относящихся к свободе промышленного производства, при этом ликвидацию гильдий отождествляли с непосредственной угрозой общественному порядку, вследствие чего в таких государствах, как Гессен-Кассель, Ганновер и Ольденбург, были полностью восстановлены их привилегии. Однако, в других государствах, например в Баварии, Гессен-Дармштадте и Пруссии 1807–1813 гг. ограничения на права гильдий были сохранены, то же самое происходило и на территориях, которые находились под французским правлением, таких как Пфальц (Palatinate) и новые рейнские провинции Пруссии, где права гильдий были полностью ликвидированы (и в Голландии мы видим, что они так и не были восстановлены). Более того, реставрация не мешала нанесению новых ударов по корпоративной практике, так, в некоторых государствах дальнейшие меры против гильдий были приняты уже в 1819 г.

Можно утверждать, что только в одной области реакция на испытания наполеоновской эпохи носила огульный характер. Учитывая то, что венское урегулирование, а также внутренняя политика многих стран эпохи Реставрации основывались на стремлении к укреплению мощи государств и порядка, наверное, не может не представляться несколько удивительным, что этой областью стали армии и военные действия на суше. Однако если и существовала по-настоящему заклеймённая проклятием монархических режимов идея, то это концепция «нации под ружьём». Хотя нельзя отрицать, что некоторые из них заигрывали с ней в последние дни войны с Наполеоном, на самом деле враждебность к ней сохранялась. Во-первых, она была неотделима от угрозы революции, и не только потому что, по словам одного прусского дворянина, «вооружать народ — значит просто организовывать оппозицию и недовольство и способствовать им»[336], но ещё и потому, что само существование крупных армий повышало вероятность возникновения международного конфликта, поэтому существовало общее согласие по вопросу о том, что поводом для новой войны непременно будет революция (отсюда искренние попытки сохранить мир в Европе с помощью так называемой «системы конгресса»). Во-вторых, большие армии были дорогостоящим бременем, которое истощённая Европа не могла вынести без величайших трудностей, что делало демобилизацию экономической необходимостью. В-третьих, везде, где она применялась, массовая воинская повинность вызывала такое повсеместное негодование, что с ним нельзя было не считаться, как с угрозой безопасности государства. И, в-четвёртых, старших офицеров в подавляющем большинстве искренне смущала военная ценность огромных масс импровизированных солдат-граждан, будь то в Испании в 1808 г., в Австрии в 1809 г. или в Германии в 1813 г., поскольку от новобранцев в лучшем случае было мало толка. В то же время, разумеется сама мысль о солдатах, которые принимают самостоятельные решения, а не подчиняются приказам, продолжала считаться крайне опасной: по выражению одного прусского офицера «размышляющий солдат уже не солдат, а бунтовщик»[337]. Наконец, появился вопрос политической надёжности после того, как в 1815 г. недовольная и разгневанная французская армия разом поддержала Наполеона. На самом деле не было свидетельств обоснованности этого аргумента — в конце концов, во Франции в 1789 г., в России в 1801 г., в Испании в 1808 г. и в Швеции в 1792 и 1809 гг. профессиональные армии старого образца, или по крайней мере их офицеры, были проводниками или союзниками политической революции, вдобавок в 1814 г. армия, бывшая плодом массовой воинской повинности, растоптала испанскую конституцию — но в атмосфере 1815 г. казалось аксиомой, что небольшие армии из бывалых солдат, безусловно, оптимальны в политическом плане, тем более, что послевоенный период характеризовался серьёзными трудностями, а со всех концов Европы приходили сообщения о хлебных бунтах и крестьянских восстаниях.