Наполеоновские войны - [129]

Однако, несмотря на всё это, нельзя не поразиться пёстрым и прагматическим характером Реставрации. Рассмотрим прежде всего вопрос территориальной организации. Хотя Венский конгресс никак не учитывал национальных чувств — Польша осталась расчленённой, Бельгия досталась Голландии, Норвегия — Швеции, Финляндия — России, а Ломбардия и Венеция — Австрии — всё же не делалось никаких попыток вернуться к территориальному хаосу, типичному для Центральной Европы. Если Италия обрела почти тот же вид, что в 1789 г., не считая включения Генуи в Пьемонт и аннексии Австрией бывшей Венецианской республики, к Германии это не относится. Здесь, хотя Австрия вернула себе Тироль и Зальцбург, а также некоторые другие районы, принадлежавшие Баварии, а Пруссия вновь обрела земли, потерянные ею в 1807 г., и аннексировала значительную часть Саксонии, Рейнланда и шведской Померании, государствам среднего размера позволили сохранить территории, приобретённые ими в ходе наполеоновской реорганизации Священной Римской империи, к тому же не был восстановлен прежний статус церковных государств, вольных городов и имперских феодов. Вновь появились лишь немногие исчезнувшие княжества (к ним относятся Ганновер, Брауншвейг и Саксен-Веймар). Конечно, не возродилась и старая империя, её заменил союз германских государств, построенный на совершенно ином фундаменте. Поскольку Австрия уступила Бельгию взамен на приобретения в Италии, наметился значительный прогресс в направлении современной концепции государства как однородной группы территорий, в рамках единой границы. Во всём этом мы находим влияние войны: жалкое зрелище, которое являли во время революционных войн голландцы, пьемонтцы и, в первую очередь, пруссаки, не было забыто, поскольку теперь уделялось особое внимание тому, чтобы непосредственные соседи Франции не попали бы под её диктат так, как это случилось в 1790-е гг. (так, Германский союз, без каких-либо жестов навстречу германскому национализму, замышлялся в первую очередь как военная машина, которая в военное время объединяла бы силы небольших германских государств в единую армию, а их правителей в постоянно действующий союз).

И в плане внутреннего управления посленаполеоновская эпоха не характеризуется целенаправленными попытками повернуть время вспять. После того, как участие в наполеоновских войнах продемонстрировало ценность профессионального чиновничьего аппарата и единообразной системы управления, контролируемой из центра, можно, не считая Пруссии, найти лишь немногих правителей, проводивших в 1815 г. в жизнь меры, отказывающиеся от них. Точно так же правители, которые возвращались на родину и обнаруживали действующую новую систему, ничего не делали, чтобы изменить её, тогда как те, кто не пользовался её благами, вводили её сами. Так, во Франции Людовик XVIII не стал трогать департаментскую систему; в Пьемонте Виктор-Эммануил III попробовал ликвидировать её, но быстро понял, что ошибся; в Голландии конституция 1814 г. лишила значения Генеральные штаты, отказалась от принципа федерализма и сохранила те пятнадцать департаментов, на которые Голландия и Бельгия были разделены при империи; в Неаполе Фердинанд IV сохранил реформы, проведённые Жозефом Бонапартом и Иоахимом Мюратом, а в 1816 г. распространил департаментскую систему на Сицилию. Наконец, в Саксонии страх Фридриха-Августа перед тем, что Пруссия собирается поглотить ту небольшую территорию, которая осталась ему после венского урегулирования, убедил его в необходимости отказа от ярко выраженной неприязни к реформам, которую он до того демонстрировал. Поэтому, начиная с 1815 г., саксонский правитель начал включать все те части своего королевства, которые пользовались собственными юрисдикциями, в находящиеся под центральным управлением наследственные земли и в конечном итоге разделил страну на четырнадцать префектур, устроенных по французскому образцу. Одновременно его главный министр, Детлеф фон Айнзидель (Detlev von Einsiedel), взялся за далеко идущую реформу аппарата центрального правительства, явно имевшую много общего с реформами, проведёнными в очень многих государствах во время войны. И наконец, даже в ультрареакционных Австрии и Испании уважение к старому порядку было не настолько большим, чтобы полностью превозмочь своекорыстные монархические интересы. Так, мы обнаруживаем, что Францу I не удалось восстановить привилегии католической церкви, отобранные Иосифом II, и что он с 1811 г. по 1825 г. управлял Венгрией, совершенно не обращаясь к её парламенту. Фердинанд VII формально аннулировал все законодательные акты, принятые кортесами, но на практике позволял многим из них действовать (так, 30 июля 1814 г. он объявил, что монархия сохранит за собой право назначать административных и судебных чиновников в селениях, бывших до того сеньориями).

Отходя от сугубо административных вопросов, мы обнаруживаем, что конституционализм отнюдь не умер. И здесь прагматизм диктовал необходимость уступок. Стало понятным, что после войн 1812–1815 гг. нельзя совсем пренебрегать общественным мнением: будь то в России в 1812 г., Германии и Австрии в 1813 г. или во Франции в 1814 г., образованные круги общества стали вовлекаться в ход событий сильнее, чем когда-либо раньше. Так, Франция, Швеция, Голландия и «конгрессистская Польша» — та часть польских земель, которая была в Вене передана России — либо сохранили, либо получили конституции, вдобавок вскоре после 1814 г. они начали быстро появляться во многих южногерманских государствах. Что касается Франции, то «хартия» 1814 г., конечно же, являлась в сущности схемой, направленной на обеспечение политической стабильности и недопущение ещё одной революции, но повсюду конституционализм совершенно очевидно замышлялся как средство вовлечения в государственные дела по крайней мере образованных классов (вернёмся к Саксонии: хоть здесь архаичные конституционные мероприятия 1814 г. и не привели к прогрессу, всё же примечательно, что Айнзидель предпринимал многочисленные меры, направленные на объяснение населению действий правительства и их результатов).