Наполеон - [99]

Сербеллони улыбнулся.

   — Я был уверен, что вас не поставили в известность об этих эксцессах, синьор генерал. Конечно, вы не могли знать о происходящем. Вас занимают дела более важные. Я привёл случай с генералом Массена только потому, что он самый вопиющий. Но — возможно, в меньших масштабах — каждый из ваших генералов торопится сколотить себе состояние.

Бонапарт принял суровый и величественный вид.

   — Грустно слышать, синьор герцог. Я разберусь и накажу виновных так, чтобы другим неповадно было. Эти безобразия прекратятся.

Сербеллони склонил голову в знак признательности.

   — Тысяча благодарностей, синьор генерал. Я свято верю в вашу честность и справедливость. Маленькие вольности, которые себе позволяют ваши генералы, сами по себе Пустяк, не имеющий никакого значения. Но — увы! — они оказывают влияние на общественное мнение. Население Милана с энтузиазмом приветствовало вас как своего освободителя от австрийцев, как человека, который принёс им свободу, как строителя той независимой республики, о которой мы с вами мечтаем. К счастью, этот энтузиазм ещё не угас. Но было бы неправильно скрывать от вас, синьор генерал, что он гаснет благодаря... несколько чрезмерным требованиям, если так можно выразиться, которые предъявляют ваши комиссары, несмотря на то что наложенная вами контрибуция была выплачена охотно и в полном объёме.

Он откинулся на спинку кресла. Было ясно, что Сербеллони поручили подать ему важную и серьёзную жалобу.

Ему предстояло услышать о чудовищных грабежах Саличетти, грабежах, планы которых этот беспринципный жадный мошенник так весело обсуждал с ним. Собственная репутация Бонапарта была безупречной; никто не мог отрицать этого. Он не тронул и сольдо сверх того, что причиталось ему по праву. Этим ревнивым политиканам нельзя было дать предлог для того, чтобы начать на него атаку и поставить преграду амбициям, которые были куда выше стремления нажить себе состояние нечестным путём. Он мрачно посмотрел в круглые, невинные глаза носатого Сербеллони.

   — И снова я с прискорбием слышу это, синьор герцог. О каких чрезмерных требованиях вы говорите?

Сербеллони вынул из кармана листок бумаги.

   — Синьор генерал, вот список лишь нескольких из тех мероприятий, которые нанесли самый большой урон энтузиазму, с коим здесь встретили прибытие французской армии. — Он заглянул в листок. — Вы помните, что контрибуция, наложенная непосредственно на Милан, была полностью выплачена. Я не стану говорить о контрибуции в двадцать миллионов, наложенной на всю Ломбардию, которая в пять раз превышает ежегодную контрибуцию, взимавшуюся с нас австрийцами; может быть, это правильно, поскольку армия-освободительница нуждается в деньгах. Не стану говорить ни о повальном грабеже музеев и библиотек, ни об изъятии из храмов шедевров Тициана, Джорджоне и других великих живописцев, которые были гордостью Милана — это хотя и не нанесло финансового ущерба миланцам, но вызвало сильное негодование. Я не стану говорить ни о трёх тысячах мушкетов — всего, что имелось на вооружении, миланской городской стражи, ни о реквизиции пятнадцати тысяч комплектов обмундирования, пятидесяти тысяч мундиров, пятидесяти тысяч штанов, сотни тысяч рубашек и двадцати тысяч головных уборов — возможно, всё это справедливо, учитывая состояние вашей армии. Есть более серьёзные потери, коснувшиеся всего населения города. Существуют изъятия, которые нельзя назвать иначе как произволом. В качестве примера могу привести случай, когда ваши комиссары реквизировали две тысячи упряжных лошадей общей стоимостью в миллион ливров. Взамен были даны расписки, но когда владельцы лошадей предъявили эти расписки для оплаты, им сказали, что Французская Республика не платит за предметы роскоши, принадлежащие богатым людям. Кроме того, ваши комиссары одновременно конфисковали все общественные фонды, включая средства больниц, благотворительных организаций и церковных общин. Общую их сумму подсчитать пока невозможно, но ясно, что она огромна. И именно эта акция сильнее всего повлияла на общественное мнение.

Пока Сербеллони сотрясал воздух дипломатичной речью в стиле «старого режима», мозг Бонапарта усиленно работал. Главнокомандующий прекрасно знал о чудовищных и бесстыдных грабежах. Только сегодня утром Саличетти показал ему памятную записку, где общая сумма награбленного в Ломбардии официально составляла тридцать пять миллионов пятьсот семьдесят одну тысячу четыреста ливров; однако эта цифра не составляла и половины от фактической. Но это была не его вина. Тут он ничем не мог помочь итальянцам. Ещё до вступления в Милан он получил письмо от Карно, в котором от имени Директории содержалось требование «немедленно налагать денежные контрибуции, пока не прошёл ужас перед нашим оружием; необходимо, чтобы эта страна надолго запомнила наш приход». А здесь, в Милане, на него накинулась орда армейских поставщиков и волчья стая беспринципных, бесчестных финансистов. Одним из партнёров подрядной конторы «Флэша и компания», требовавшей немедленно уплатить ей пять миллионов, был политический деятель, связанный тесной дружбой с членом Директории Рюбелем, а посему её требования безапелляционно поддерживались военным министром. «Революционер» и «патриот» банкир Россиньоли, связанный с евреями-финансистами из Генуи и отпустивший перед походом большую сумму на нужды армии, не отходил от дверей Бонапарта. Каждое утро этот мошенник говорил ему: «Без меня вас здесь бы не было. Сейчас вы стали хозяином богатой страны. Вы владеете огромными деньгами. Вы можете заплатить!» Он бы с радостью расстрелял негодяя, но все эти финансисты составляли тайное общество, высокооплачиваемыми агентами которого, насколько он знал, были члены парижской Директории. Все они были участниками шайки, грабившей в таких размерах, которых он даже не мог себе вообразить. Сам он воевал ради славы; они же финансировали его для того, чтобы получить возможность безнаказанно грабить и наживать на этом многомиллионные состояния.