Наполеон и Жозефина - [42]

— Вы, должно быть, очень устали, дорогая Жоржина. До завтра… Вы придете? — и он протянул мне мои шаль и накидку. Прощаясь, он поцеловал меня в лоб через вуаль, а я была так глупа, что засмеялась и сказала:

— Вы только что поцеловали вуаль князя Сапеги.

Он схватил эту вуаль, разорвал ее на куски и бросил под ноги. У меня на шее была цепочка с подвеской из сердолика, на мизинце я носила скромное колечко с камешком. Это колечко он сорвал с моего пальца и раздавил его ногой. Ах! Он больше не был нежным.

Я дрожала. Внезапно он приблизился ко мне и тихо сказал:

— Дорогая, вы должны теперь носить только мои подарки. Не сердитесь на меня, но я был бы о вас худшего мнения, если бы было по-другому.

И столько нежности было в его голосе, когда он продолжил:

— Признайтесь, что я правильно сделал.

— Вы правы, и я не сержусь на вас, но мне холодно. Он позвал Констана:

— Принеси белую кашемировую шаль и большую английскую накидку.

Он проводил меня до Оранжери.

— До завтра, Жоржина…"

И актриса вернулась к себе в шали, принадлежавшей Жозефине.

Так ли в действительности прошла первая ночь мадемуазель Жорж в Сен-Клу? Для тех, кто знает неистовую натуру будущего императора, кажется невероятным, что актриса не оказалась раздетой в постели в первые десять минут свидания. Ведь мы-то знаем, что мемуары пишутся для того, чтобы умело скрыть некоторые слабости автора…

На следующий день мадемуазель Жорж пришла опять. На этот раз, как она пишет, Бонапарт осмелился показать себя более галантным:

"Консул был нежнее и настойчивее, чем накануне. Мое смятение усилилось, но я старалась не показывать его — ведь я пришла по своей воле. Он не подавлял меня своими ласками, но с деликатностью, с трепетно сдерживаемым волнением, словно боясь смутить целомудрие юной девушки, хотел увлечь нежностью и теплотой, а не силой. Мое сердце переполнилось неведомыми чувствами и сильно билось, меня влекло к нему помимо моей воли. Я полюбила этого великого человека, который так бережно обращался со мной, так достойно сдерживал свои желания, ожидая ответного порыва с моей стороны, потакая моему капризу".

И, наконец, на третий раз — опять по словам актрисы — Первый консул перешел к действиям.

"Он стал осторожно раздевать меня. Он с такой веселостью проделал работу камеристки, с таким изяществом и благопристойностью, что не уступить ему было нельзя. Да и как можно было не очароваться, не увлечься таким мужчиной? Он казался большим ребенком и старался быть им, чтобы понравиться мне. Он больше не был Первым консулом, он был влюбленным мужчиной, в любви которого не было ни властности, ни грубости; он покорял меня мягкостью, его слова были нежны и целомудренны, рядом с ним невозможно было не ощущать того, что чувствовал он сам".

И именно тогда, когда Бонапарт показал себя человеком примерного поведения, он наконец овладел ею, и свидание закончилось только на рассвете.

В некотором смущении мадемуазель Жорж продолжает:

"Мы оторвались друг от друга только в семь часов утра. Я была в смятении от того, что произошло ночью, и от бросающегося в глаза беспорядка вокруг.

— Позвольте мне немного прибраться здесь, — сказала я.

— Да, милая Жоржина, я сейчас помогу тебе.

И он выказал свою доброту, приводя вместе со мной в порядок постель, свидетельницу нашего сладостного забвения и ласк".

Мадемуазель Жорж, став любовницей Бонапарта, распушила перья и собиралась стать особой свидетельницей Истории.

Связь Первого консула и Жоржины несмотря на исключительную скрытность их встреч не замедлила стать достоянием публики, и вскоре весь Париж распевал насмешливые куплеты о ней.

Позволив себе расслабиться в этом временном отступлении, Бонапарт забыл на какое-то время о государственных делах, резвясь, как влюбленный двадцатилетний юноша. Послушаем мадемуазель Жорж:

"Первые две недели он проявлял удивительную деликатность, приводя в порядок вместе со мной комнату после страстных ночей. Он занимался моей внешностью, обувал меня и даже заставил сменить подвязки для чулок на более удобные для него".

Приводя эти очаровательные подробности, скромная актриса, боясь сказать что-нибудь лишнее, поспешила добавить к своим заметкам длинную записку для Марселины Деборд-Вальмор, которая должна была прочитать и отредактировать рукопись ее "Мемуаров":

"Я предлагаю Вашему вниманию эти детали потому, что Вы сможете как следует переложить их на бумагу, моя любезная мадам Вальмор. Я доверяю Вам. Сможете ли Вы что-нибудь извлечь из них? Вы единственная в состоянии сделать их приемлемыми в литературном плане. Например, только Вы сможете выразить, что сон императора был тих и спокоен, как сон ребенка, что он пробуждался с улыбкой на устах, что он клал свою благородную голову мне на грудь и почти всегда засыпал в таком положении, а также что я, молодая девушка, проявляла склонность к почти философским рассуждениям, видя, как этот человек, имеющий власть почти над всем миром, забывал обо всем в моих объятиях. Ах! Он знал, что я могла бы умереть за него. Все эти подробности только для Вас, дорогая Вальмор. Любовь императора была великой. В самые интимные моменты в нем не было ничего вульгарного. Никаких бесстыдных слов… Только прекрасные: "Ты меня любишь, моя Жоржина? Ты счастлива в моих объятиях?"… Все это правда. Но как рассказать об этом? Только Вы знаете секрет, как выразить все это… Я же только могу приводить факты".