Намотало - [27]

— Нет, я… к соседнему кабинету.

— А, ну ладно. Извините, — он теряет к ней интерес, отворачивается.

— Хотите, я схожу посмотрю?

Ой, как угодливо, как топорно, какими белыми нитками!

— Да нет, что вы, спасибо, — он морщится, — позвоню в регистратуру.

— Вы знаете… Вы… Вы не сердитесь на неё! Она просто думала, что вы… ну, что вы там распиваете.

— Что-о?

— Она решила, что вы с врачом знакомые. Что вы зашли к приятелю, распили коньячку…

Он не улыбается, скорее задумывается — да наверно, просто представляет себе, как бы это в самом деле было здорово: в погожий день просто заглянуть к приятелю на работу, выпить рюмочку…

— Я и не сержусь. Я когда узнал некоторое время назад, просто перестал что-либо соображать. Стал идиотом. Я её просто даже не понял.

— Страшно?

Что это она говорит, о чём спрашивает!

— Сначала — очень. Потом что-то другое. Знаете, вот все боятся тюрьмы, правда? Всем хоть раз в жизни приходит мысль: а как бы я в тюрьме? Там так страшно, в тюрьме, я бы не выдержал. Но вот ты попал в тюрьму, вот ты уже в ней. Теперь бояться поздно, теперь надо обживаться: привыкать к баланде, к распорядку дня, к прогулкам в тюремном дворе…

И, как будто подтверждая свои слова о распорядке, он смотрит на часы и говорит:

— Ну, мне пора.

Но не уходит:

— Вообще-то, жалко себя, — говорит, — очень.

Она не справляется с лицом и тут же получает за это:

— Вы меня не поняли! — Смотрит он на неё, как на мерзкую гусеницу. — Ваша жалость мне не нужна. Не от вас, понимаете?

Она пугается, что ударит, — такая злоба. У некоторых людей от гнева белеют крылья носа.

— И не от той, у двери… Мне нужно от того, от кого нужно, понятно? А от тех — нету.

Он ужасно хочет уйти, она ему очень неприятна. Но не может. Так человек иногда с досадой высказывает что-то умное собеседнику заведомо глупому, потому что знает, что по тем или иным причинам до умного не донесёт. Ему не уйти — она соглашается слушать, она — глупый, и, что даже ещё важнее, она — готовый побыть виноватым собеседник. Почему она на это идёт — сама удивляется. Тоже ведь когда-нибудь заболеет, тоже будет умирать — где гарантия, что ей обеспечат такого собеседника? Этот ей точно уже не отплатит добром за добро. Ничего себе — идиот. Ничего себе — перестал что-либо понимать.

— Мы с ней прошлой весной окна мыли. У нас эркер… Я страшно неуклюжий. И, стыдно сказать, боюсь высоты. А она очень ловкая, худенькая такая. Я мую, а она подходит и говорит: «Сходи лучше за хлебом, а это я сама домою». Говорит: «Не хочу, чтобы ты здесь мыл, ты упадёшь». И в этот момент я подумал, что она любит меня. Честное слово, не смейтесь. Я решил, что любит, боится потерять, и долго ходил с этим. И только сейчас понял, что это совсем не то… — он усмехается, стесняясь своей глупости. Правда, стесняется! Был бы моложе — покраснел бы.

— Почему?

— Она не потерять меня боялась — она не хотела осложнений…

— Как это?

— Это же… я бы упал. Скорая, переломанные руки-ноги… В командировку она уже не едет. Или труп. С трупом много проблем. Не хотелось.

— А теперь?

Он смотрит на Женю благодарно. Во как она хорошо реплики подаёт — не зря уже два года лечится в поликлинике для творческих работников!

— Теперь эти проблемы всё равно у неё скоро будут. А раньше сядешь — раньше выйдешь…

— Я уверена, что…

Да наплевать, в чём ты уверена! Тем более, что ты и не уверена.

— Как только диагноз поставили, меня сразу «положили». Они так говорят: «Мы вас положим» — очень бодрит. И в палате со мной довольно тяжёлый мужик лежал, простой такой хороший мужик, за пятьдесят. К нему дочка приходила, вот она ему и говорит: «Папа, папа, не умирай! Хоть до Нового года не умирай!». Ну, конечно, это же праздника не будет. — Он улыбается.

— Она всё равно его любила, — говорит Женя и в доказательство своих слов часто кивает, тем самым показывая, что врёт. — Люди не злодеи вообще-то, и даже много добрых, просто вести себя не умеют… И потом, вы-то поправитесь. Это только слово такое страшное, а сейчас это лечат, есть болезни гораздо ужаснее, а с этой человек живёт сто лет и умирает от чего-нибудь другого…

Спасибо тебе, химичка! Но только этого он уже вынести не может.

— Да? — спрашивает. — Да? — И желваки у него ходят. — Может быть, может быть… Много добрых. Но я не добрый, и не стал добрым только оттого, что заболел. И не собираюсь никому позволять быть добрыми за мой счёт. И делать вид, что верю утешениям, не собираюсь. И воздерживаться от слова «рак», чтобы никого не травмировать… А слово это ещё послужит, будьте уверены! — Он усмехается. — Пока я не знал, что оно имеет ко мне отношение, мне было легче, хоть и трудно было одолеть пятьдесят метров, а теперь, ничего, хожу, гуляю. Тюрьма. Ну ладно, всё.

Уходит быстро, без оглядки. Засунув руки в карманы. И то сказать — конец сентября. Красиво и солнечно. Пора надевать перчатки.

Женя дрожащими от холода и гнева пальцами нашаривает в сумке мобильный и «листает» телефонную книгу, ищет номер творческого работника, чтобы сообщить ему, злобно и хлёстко, что у них была любовь — не так называемая, не «типа», не привязанность, не влечение, а ЛЮБОВЬ — четвёртая стадия, неоперабельная, строгого режима, без права переписки… Уже на пятой фамилии чувствует, что страшно замёрзли руки. Засовывает их глубоко в карманы, вместе с мобильным. От такого — даже смешно — небольшого комфорта возвращается стыдливость: неприлично, не гуманно, не выговорить. Из-за этой стыдливости многие женщины проживают жизнь, так и не узнав, что они «последние б…», а тысячи пациентов одной шестой части суши ещё недавно чахли и умирали от «язвы желудка» или «радикулита», до самой смерти, однако, надеясь, что язву и радикулит вылечат.