Наместница Ра - [49]

Бог Амон и его возлюбленная дочь, устремив взоры вдаль, не смотрели друг на друга. И пока они шествовали торжественным шагом, Хатшепсут, незаметно для толпы, стоящей по обе стороны дороги, шевельнула губами:

— Не второй ли пророк Пуемре скрывается под маской отца моего Амона?

— Воистину так, — послышался холодный голос из-под золотой маски.

— Мне донесли, что ты стал хранителем моей жизни, когда Хапусенеб замыслил против меня тайный заговор.

— Так оно и есть, Мааткара. — Жрец впервые назвал ее царственным именем, что женщина-фараон восприняла с благосклонностью.

— Скажи, почему ты это сделал? Ведь я ничего не сулила тебе.

— Я должен был, потому что Хапусенеб вознамерился совершить неправедное…

Хатшепсут молча шагала дальше, с видимым равнодушием принимая коленопреклоненные почитания подданных.

— Ты — кровь солнца, — возобновил свою речь Пуемре. — И нет большего кощунства, чем деяние верховного жреца, замыслившего неправедное дело.

Царица-фараон крепко сжала руку жреца, желая подчеркнуть особую значимость следующего вопроса:

— Так, значит, и в твоих глазах то, что Лучшая по благородству, Та, которую объемлет Амон, восходит на трон Гора, пусть и меньшее, но кощунство?

Жрец воздержался от ответа.

— А как же Хетехперес, дочь фараона Хуни и мать Хеопса? — продолжала Хатшепсут. — Разве не правила она царством к удовольствию богов и людей? А Меритнеит, правительница Мемфиса? А Нейтхотеп, дочь Нармера? Разве они не пеклись о том, чтобы кровь солнца сохранилась на троне Гора? И не случился бы закат царей Мемфиса раньше, не взойди на трон Гора Нефрусебек, мудрая сестра Аменемхета?

На это бог Амон молча кивнул, и страусовые перья атефа закачались подобно вершине пальмы под ветром. Тут они достигли Уаджита, священного зала коронационных церемоний. Там стайка служанок раздела Хатшепсут. Они сняли с нее старые парадные одежды и бросили их в огонь, пылающий в чаше, чтобы с ними ушло и прошлое. Юя подала Хатшепсут плиссированный схенти и ускх, воротник-ожерелье из золотых пластин с красными и зелеными звездочками из фаянса, а торс до сосков ее полной груди остался обнаженным. Потом одна из служанок обула царицу в сандалии с изображениями врагов на подошвах, другая надела на ее руки браслеты в форме извивающейся змеи.

Сененмут подвязал ей золотую, загнутую вперед бороду, закрепив завязки на ушах. Так, убранная как мужчина, выступила Хатшепсут навстречу верховному жрецу Хапусенебу, державшему в руках двойную корону Египта.

Поначалу она с мгновение помедлила, будто страшилась подходить к враждебному пророку, но тут же присутствие духа вернулось к ней, и она твердым шагом двинулась к Меченому, устремив свой взор в его пустые глаза. Верховный жрец постарался укрыться за высокой короной. Царица поняла его смятение и намеренно сделала шаг в сторону, чтобы цепко держать Хапусенеба взглядом. Это смутило пророка еще сильнее. Не ведая, известно ли правительнице о коварных замыслах против нее, опасаясь с ее стороны покушений, он растерялся и смотрел бегающими глазами на остальных жрецов, ища у них поддержки. Заглянуть в глаза женщине-фараону, остановившейся перед ним, он не отваживался. И только когда Хатшепсут решительным жестом собралась взять корону у него из рук, чтобы самой надеть на голову, Хапусенеб опомнился, поднял тяжелый знак власти и дрожащим голосом изрек:

— Подойди, доблестная, и прими на свою главу достоинство твоего венца. Ута, богиня Нижнего Египта, и Нехбет, богиня Верхнего Египта, отныне соединились на твоей главе. И отныне власть над Обеими странами — твоя.

Пока верховный жрец водружал красно-белую двойную корону на голову Хатшепсут, высшая знать царства ликовала, от радости сердца всех учащенно бились. Но царица-фараон оставалась суровой. Глядя сквозь Хапусенеба, будто он был явлением бога воздуха Шу, она направилась степенной походкой — не в последнюю очередь из-за тяжелой короны — к передней стене храма, где на высоком постаменте, простом и строгом, возвышался трон Гора, предел ее мечтаний.

На стене позади трона сияли золоченые картуши с именами ее предшественников. Все они уже ушли к Осирису, как и сама она однажды уйдет, а пока что последним в ряду сверкало золотом иероглифов ее собственное имя: Мааткара Хенеметамон, Прекраснейшая из женщин, Та, которую объемлет Амон.

Царица-фараон села. И только когда Сененмут подал ей скипетр с крюком и плеть, извечные символы власти фараонов, на губах Хатшепсут заиграла улыбка. Глядя на ликование знатнейших царства, которому не было конца, она чувствовала себя так, будто Ра несет ее на своей солнечной барке к восточному горизонту неба, и сопровождают их его визирь Тот и дочь его Маат. И будто боясь сверзнуться с высот безбрежного небесного океана, женщина-фараон поискала руку Сененмута, стоявшего подле, чтобы он стал ей опорой, как отец дочери.

Неферабет, мудрейший из писцов дворца, имел больший вес, чем жрецы Амона; Неферабет, как было известно всякому, слыл человеком мягким, но неподкупным. Жил он скромно и непритязательно, золото воздаяния, пожалованное еще прежним Тутмосом, — да живет он вечно! — раздал бедным. И самые старые фиванцы не могли припомнить, чтобы писец щеголял в роскошных одеждах — изо дня в день он носил скромный схенти, ничем не украшая торс. Все эти годы на голове его красовался короткий объемистый парик, нисходящий уступами, который ему подарил покойный фараон, возводя его в должность начальника всех царских писцов.