Нам не дано предугадать - [46]

Некоторые из моих друзей и я стали думать об отъезде в Сибирь. У нас была информация от людей, недавно прибывших оттуда, что большевики никогда не возьмут власть в тех краях и что жизнь там легкая и дешевая.

Поэтому кн. Львов, мой кузен Николай Лопухин и я наняли спальный вагон Северной железной дороги и уехали из Москвы в начале декабря 1917 года.

Путешествие длилось пять дней и прошло без осложнений, если не считать того, что на каждой станции вагон осаждали толпы солдат, дезертировавших с фронта. Нам приходилось запирать двери и задергивать занавески. Две мои кузины, одетые в свою форму сестер милосердия, и два проводника стояли в дверях и объясняли возбужденной толпе, что вагон занят инфицированными больными и сумасшедшими с фронта. Это всегда помогало, и, к великому счастью, никто не выразил желания это проверить.

В конце концов, мы остановились в Тюмени – первом сибирском городе по этой дороге. Тюмень была вполне сносным городом с населением примерно 60 тысяч жителей, главным образом купцов, торговавших с Центральной Россией, экспортируя товары, которыми так богата эта часть Сибири, – меха, лес и рыбу. Каким необычным теперь казалось пойти на рынок и покупать по сравнительно низким ценам любые продукты без всякой специальной продуктовой карточки. Городом и уездом правил недавно сформированный Совет, состоявший в основном из интеллигенции. Робкие и нерешительные, они не пытались вводить новые большевистские методы из боязни противодействия большинства населения. Жизнь была спокойной и мирной после напряженных дней в Москве.

К несчастью, это положение вещей не продолжалось долго. Около конца января 1918 года в город вошел отряд Красной армии. Его появление сопровождалось арестами членов оппозиции в Совете. Были проведены новые выборы под контролем вооруженных солдат, после чего преимущественное большинство в Совете заняли большевики. Декретами предписывалась немедленная выплата контрибуции в несколько миллионов рублей, дома конфисковывались в пользу новых правителей и их чиновников, товары и продукты, привозимые из деревни, реквизировались на рынках, сбережения в банках контролировались и ограничивались, из домашних сейфов конфисковывались золотые монеты и драгоценности, свободная пресса и митинги запрещались и т. д. Короче, все то, что было сделано в Москве, было сделано и в Тюмени, только в более грубой и дикой форме.

Мы жили более или менее в безопасности: кн. Львову пришлось жить под чужим именем, а я убрал титул из всех своих документов и был известен в городе как доктор Голицын из Москвы. Чистая случайность – арест молодого офицера с письмом от кн. Львова в кармане – помогла установить наши личности, и последовал арест.

Вновь и вновь я перебирал все обстоятельства, приведшие меня в одиночную камеру, а из нее, возможно, и к смерти. Я временами хотел, если смерть неизбежна, пусть придет скорее. Жизнь без свободы была невыносима. Не только в тюрьме, но и по всей России, ставшей одной большой тюрьмой, где свобода слова, веры и действия была под запретом, где бесчестные люди, стоящие во главе государства, играли на самых низких инстинктах необразованных масс, люди, предавшие свою страну и своих союзников и подписавшие позорную Брест-Литовскую сделку, люди, для которых все самое святое в жизни – честь, патриотизм и религия – не существовало, жизнь в таких условиях была бы невыносима. Вера в Бога и надежда, что это положение вещей не может длиться долго и начнется всеобщее восстание против тирании, как это уже началось на юге, поддерживали меня в этом горестном состоянии духа.

Городская тюрьма

Прошли три недели без всякого изменения в моей судьбе. Дни казались такими долгими и монотонными, что визит тюремного врача или инспектора, новая книга, присланная женой, или появление узника в одной из соседних камер (об этом обычно сообщал мой надзиратель) казались важными событиями. В течение этого времени у меня было только два свидания с женой, и я с большим нетерпением ожидал следующего.

Однажды во второй половине дня, возвратясь с прогулки, я увидал, что дверь камеры кн. Львова и моего кузена была открыта. Их камера была в конце того же коридора, что и моя, что позволяло им постучать в мою дверь и выкрикнуть приветствия по пути на прогулку. Когда я спросил надзирателя, что значит открытая дверь, он ответил, что оба они сейчас в конторе на допросе.

Час или два спустя дверь моей камеры широко распахнулась надзирателем, и с сумкой в руке быстро вошел мой кузен, за ним кн. Львов. Моему одиночеству пришел конец. Следствие кончилось, и нам разрешили быть вместе. Какая это была перемена в моей жизни! Одиночество имеет свои преимущества, но если оно длится слишком долго, то угнетающе действует на нервы и ум, заставляет думать слишком много и предаваться фантазиям. Больше не будет бесконечных однообразных дней, бессонных ночей и одиноких прогулок в обнесенном стенами дворе.

В тот день мы проговорили до поздней ночи обо всем, что пережили после ареста, о вопросах, которые нам задавали во время следствия, о нашей предполагаемой вине и придумывали планы на будущее. Это было такое облегчение и поддержка – быть снова с друзьями! Они были так не похожи друг на друга, но такие милые: мой кузен, веселый и порывистый, и старый князь, обаятельный, привлекающий своим спокойствием и самообладанием. Дни проходили в дискуссиях о нашем деле и воспоминаниях о прошлом. Львов часто вспоминал о своей работе председателя Союза земств и премьер-министра. К тому же много времени занимало приготовление пищи, которую присылала моя жена или сестра кузена. Мы просили присылать продукты сырыми и приготовляли их сами на керосиновой лампе, сняв ее с крюка на стене. Мы получили разрешение на более долгие прогулки, а так как наступала весна, то очень радовались им, даже в таком мрачном месте.