Нам целый мир чужбина - [26]

Славкиной физиономии). Впоследствии Женька не раз юмористически-одобрительно, как гроссмейстер о юном чемпионе жэка, отзывался о моей выходке – дескать, может, может…

Оттого-то меня так и ошарашило, когда Катька уже в Заозерье мимоходом упомянула, как Женька на выпускной пьянке после нестройного “Гаудеамуса ”, как всегда, до крайности искренно изливал ей обиду на меня по поводу того злосчастного билета: он согласен, он был не прав – но это мое еврейское высокомерие!..

“Почему ты мне сразу об этом не сказала?!” – с ненавистью уставился я на Катьку. “Зачем?” Она действительно не понимала.

“Я бы выкинул его за дверь!” Катька недоверчиво покосилась на меня, но, видя, что я не шучу, примолкла.

Повторяю, я ни на кого никогда не сержусь – сколько можно сердиться, что осенью идет дождь: вкрапления предательства, юдофобства – все это так по-человечески, источник моей сегодняшней снисходительности – презрение: было бы просто непоследовательно отвергнуть застенчивые объятия роскошных крыл бежевого плаща хотя бы того же раздобревшего Синько в моем любимом магазине “Старая книга” (ныне “Пленки KODAK”) на улице моего любимого Герцена (ныне Большая Морская). Синько был уже весьма состоятельным южным доцентом в занюханном филиальчике запечатанного от посторонних глаз военного городка, в котором целый полк подполковников, располагающих немалыми матценностями, нуждался в экстренном (экстерном) верхнем, пускай и занюханном, образовании. Недавно, поведал Синько, в командировке он встретил

Иванова – у того тоже все хорошо. А до того Петрова – и у

Петрова все хорошо. Малинин, он слышал, в Болгарии, значит, и у

Малинина все хорошо. В прошлом году ездил принимать экзамены в

Молдавию, купил трех Андерсенов, и, представляешь, в книжном – вот как тебя – встретил Славика Роича – у него тоже все хорошо, пишет контрольные для наших заочников.

Славка в это время седьмой год сидел в отказе, кололся инсулином, был то увольняем, то вновь допускаем ко вшивой программистской работенке в одноэтажной конторе “Заготговно”, продолжая ерепениться под строгой лупой КГБ… Судя по всему, они встретились как старые однополчане – Толик, Славик… Что ж, я тоже не отказал бы в объятиях и Женьке, если бы он их возжаждал: стремление во что бы то ни стало избегнуть театральности оборачивается еще большей театральностью. Но уловок против истины – попыток обойти законы ее установления – я простить не имею права: она не моя собственность.

К эпохе Семьдесят четвертой, несмотря на слабо убывающую во внешнем мире склонность хохотать, горлопанить, пить, петь, петушиться, плясать и карабкаться на каждый неохраняемый подъемный кран, чтобы воротиться с роскошным трофеем – всесжигающей колбищей на восемьсот тысяч свечей, внутри, в

М-глубине, я сделался ужасно серьезным – по отношению к фантомам, разумеется, ибо не подсвеченная ими реальность для истинного мастурбатора всегда скучна и ничтожна. Я сам не знал, чего искал, – я лишь вслепую нащупывал нужный мне фантом, как захворавший пес ищет еще не виденную им целебную траву. То я благоговейно бродил по Эрмитажу, стараясь запечатлеть в душе

каждую картину, то старался переслушать всего Шаляпина и

всего Бетховена, то вдруг принимался изучать историю

Гражданской войны, отправляясь от Шолохова, чтобы затем засесть сразу за обоих “Борисов Годуновых” со всеми отвергнутыми нотными вариантами и биографиями всех действующих исторических лиц, – а потом вдруг прочитывал от корки до корки толстенный двухтомник

“Нюрнбергский процесс”, справляясь о событиях во все более и более презираемых советских энциклопедиях (зато по “Брокгаузу и

Ефрону”, случалось, без всякой цели плутал целыми сутками и – симптом! – здорово поднаторел в истории древней Иудеи – при полном равнодушии к современному Израилю, беспрерывно меня компрометировавшему).

“Войну и мир” еще даже в десятом классе я считал разновидностью

“Матери”, навязанной нам единственно с целью поглумиться, заставить хвалить что-то не просто посредственное, а прямо-таки наискучнейшее из всего педагогического арсенала. Зато когда во мне незаметно пробудилась М-глубь, я готов был буквально протирать глаза – с такой мощью меня увлекала медлительная река, влачащая неисчерпаемые скопища твердокаменно высеченных и все же живых людей, лошадей вперемешку с пушками, гостиные пополам со стягами и осенней грязью – и груды мыслей, мыслей, мыслей, таранно ударяющих в одну и ту же стену…

Достоевского в моих рудничных родинах невозможно было откопать ни открытым, ни закрытым способом. В Ленинграде я долго приглядывался к нему через Славку, время от времени зачитывавшему из библиотечного “Идиота” что-нибудь вроде: “Дела неотлагательного я никакого не имею, цель моя была просто познакомиться с вами. – И радостно округлял глаза: -

Представляешь, у генерала все минуты расписаны, а тут является с узелком!..” Но лишь когда Катька поведала мне, что после

“Идиота” она ни с кем не могла говорить, а только ходила взад-вперед по берегу озера, я поверил: да, это то, что надо. И тогда уже каждая ошалело проглоченная страница приближала нас с