Наложница фараона - [50]

Андреас прижимался к человеку, который искренне и неунизительно пожалел его, прижимался и говорил сквозь всхлипывания бессвязно:

— Лучше бы он умер!.. Что я говорю, что?.. Я грешник… всегда… так плохо!..

Элеазар начал его успокаивать обычно, гладить по голове. Они опустились рядом на траву, сидели. Андреас говорил быстро об отце, о матери, о роднике, о своем ощущении Бога, о монастыре… Элеазар понял, что это незаурядный, одаренный мальчик; понял и об отце, и про себя осудил такого отца, но вслух ничего не сказал, понимая, что этим обидел бы мальчика. И продолжал его успокаивать, проводя крепкой, корявой и тяжелой ладонью по черному ежику на выпуклом детском затылке. Затем он понял, что пришло время развлечь мальчика, отвлечь интересным каким-то рассказом; уже довольно мальчик наплакался, не надо больше изнуряться слезами; пора и вправду почувствовать, что бурный плач принес облегчение, и успокоиться.

— А что же ты не спрашиваешь, кто я? — сам спросил Элеазар теплым голосом.

— Кто вы? — послушно спросил мальчик, и голосок его уже начал очищаться от хрипоты рыданий.

— Я далеко-далеко иду… Если бы ты знал!..

В те времена, и раньше, и позднее, дальнее путешествие и было путем наугад. Предпринималось это для торговли или для паломничества, все равно это было путем наугад, почти куда глаза глядят, в предугадании, предвкушении совсем неведомых земель, даже если цель и была определена.

Элеазар шел в Иерусалим, в святые места, где некогда Господь невидимый являл себя Моисею и Аврааму. Об этом своем желании увидеть эти святые места, вдохнуть их воздух, испытать чувство вознесения, возвышения; об этом своем желании Элеазар из Бамберга, пожалуй, не стал, не мог бы никому рассказать, не хотел никому показываться восторженным и наивным. Но этому ребенку можно было это рассказывать…

Зазвучали звучные имена земель и неведомых стран — Туле, острова Эбудийские, Смирна, Родос, Напата, Сиена, Мероэ, залив Адулитский, Тапробана… И светлый сердцу паломника-иудея Иерусалим с его чудесами святыми…

И, конечно, случилось то, что должно было случиться, но увлеченный своими красивыми словами, Элеазар совсем забыл, что именно это и должно было случиться…

— Возьмите меня с собой! — горячо попросил Андреас. — Все равно… — жалость к матери, уже смутная, не дала договорить. Но возникла, вспыхнула такая насущная необходимость, потребность всего его существа уйти, уйти, уйти… Далеко…

Элеазар словно бы вернулся с небес на землю. Он знал, что не может взять с собой этого мальчика, у которого живы отец и мать. Дорога опасная и долгая, и нельзя подвергать ребенка таким опасностям, хотя лучшего спутника трудно пожелать себе. Но вместо того, чтобы просто указать мальчику на его долг: не покидать одинокую мать, Элеазар, и сам не знал, почему, сказал:

— Но как же это мы пойдем вместе? Я иудей, а ты христианин. Я не стану обращаться в христианство, и ты, вряд ли решишься стать иудеем.

Андреас даже немного побледнел, побледнели его смуглые от природы щеки. Все его существо, напряженное в этом отчаянном желании уйти, уйти далеко, не могло принять, воспринять отказ. Он почти не задумывался над своим ответом, и ответил быстро, едва справляясь с этой внутренней дрожью, не давая ей переплеснуться, выбиться в эту внешнюю телесную больную дрожь, дрожание пальцев, и рук, и всего тела; и ответил:

— А если вы пойдете как иудей, и я пойду как христианин; разве мы не можем идти вместе по одним дорогам к одному…

Это был даже и не вопрос, а почти утверждение. И разве оно не было верным? Но Элеазар уже давно знал, что многие верные высокие истины и суждения совсем не верны в низменном обыденном людском существовании. Но он не стал переубеждать Андреаса, и уже быстро знал про себя, что нужно делать. Но Андреасу сказал, что нельзя так быстро принять такое важное решение; должен он, Элеазар, хотя бы немного подумать.

А мальчик всем своим существом сейчас на одно был направлен: уйти, уйти далеко… И не почувствовал, что решение о нем Элеазар из Бамберга уже и принял… Хотя было просто догадаться; и мальчик попроще, наверное, догадался бы…

— Пока нам надо отдохнуть, — сказал Элеазар.

Это «нам» совсем обрадовало Андреаса. Он почти успокоился, почувствовал, что снова голоден. Элеазар и сам проголодался и понимал, что и мальчик хочет есть.

— Перекусим и ляжем поспать, — сказал Элеазар.

Андреас еще порадовался этим словам; он как бы уже начинал жить жизнью паломника-путешественника, Элеазар как бы уже начал приобщать его к этой своей жизни.

— Жаль, ничего у нас и нет, кроме этого, — Элеазар снова взял из сумки немного уже черствые лепешки из белой муки с творогом.

И снова «у нас». Андреас радовался. Лепешки ему казались очень вкусными.

— Пить захотелось… — он улыбнулся. — Вы пейте из чашки, а я так…

— И лицо вымой, — напомнил Элеазар, как человек, уже имеющий право приказывать Андреасу.

Мальчик напился из горстей, вымыл лицо, утерся низом рубашки и засмеялся…

После они легли спать в тени широкой листвы. Андреас думал, что не сможет заснуть, он давно уже не спал днем. Но сейчас уснул даже прежде, чем начал похрапывать Элеазар…