Наложница фараона - [49]

Человек тотчас понял, что замахнулся ножом всего лишь на мальчика; и если и есть какая-то опасность, то это опасность убить или ранить этого мальчика. Но чувствовался определенный навык — человек не отшвырнул свой нож, как чужую оловянную чашку, но быстро нож исчез как-то в поясе. Андреас даже не отскочил, не отпрянул; а словно бы ему стало интересно, занятно от этого блеска лезвия, соотнесенного мгновенно с быстрым легким плеском светлой воды. Лезвие было направлено на него, на то, чтобы ударить его, в его тело было направлено. Но он этого не почувствовал.

— А-а! Малхамувес! — воскликнул человек угрюмо и с какой-то злой усталостью. — Так бы я заколол тебя…

Андреас улыбнулся, услышав слово протяжное, чуть гортанное и какое-то придыхающее. Так улыбаются дети, когда слышат громко произносимые взрослыми, но для детей запретные, непристойные или бранные слова.

— «Малхамувес» — это «дьявол», — мальчик снова быстро улыбнулся. Он не мог отказать себе в удовольствии произнесения запретного слова. Он слышал, так ругались в еврейском квартале. Но тотчас лицо его сделалось серьезным, он быстро перекрестился.

Человек глянул на него хмурым, пытливым и цепким взглядом.

Но мальчик, с этой внезапной своей, вдруг ясно и открыто проявляющейся чуткостью, уже знал, что это человек нестрашный и не такой, каким хочет казаться, а, в сущности, добрый, чувствительный и занятный. Андреас шагнул вперед, поднял свою откатившуюся в траве чашку и бережно поставил ее между большими, выступившими из темной земли корнями большого дерева.

— Я нашел этот родник. И чашку принес, чтобы пили, — коротко и дружелюбно сказал мальчик, но не гордясь, а просто как бы объясняя, почему он и сейчас позаботился о чашке.

— Заколол бы я тебя, — пробурчал человек, растягивая слова, будто говорил наизусть какой-то стих. — Заколол бы, не дай Бог, и меня обвинили бы в убийстве христианского младенца… Ха!.. — и он иронически прихрипнул…

И говоря эти слова, он наклонился, ухватил свою сумку за ремень, подтянул к себе, открыл, вынул белую лепешку с творогом и протянул Андреасу.

Только сейчас, увидев перед собой еду, Андреас почувствовал, что голоден. Ведь он рано-рано утром ушел натощак. Он взял лепешку, откусил, сказал:

— Благодарю вас.

И снова откусил.

И по-детски быстро жуя, спросил:

— Почему?

Было просто понять, и незнакомец понял, что мальчик спрашивает, почему обвинили бы в убийстве.

— Потому! — незнакомец сел на траву, подняв колени под полами кафтана. — Потому что иудеев обвиняют в подобных делах. Любят обвинять. Особенно, когда пограбить надо, так сразу и обвиняют… И ты не слыхал таких обвинений?

— Нет, — искренне отвечал Андреас. Он и вправду не слыхал.

— Странно! — угрюмо-насмешливо сказал незнакомец. — С такой мордой и не слыхал…

Но мальчик не обиделся на эту грубость. Он уже ясно ощутил незащищенность своего случайного собеседника, и то, что от этой незащищенности, чтобы почти неосознанно прикрывать ее, были и жесткость и ирония. Андреасу уже хотелось успокоить его…

— Мой отец — иудей… был иудеем… — быстро, с легкими запинками произнес Андреас.

Произнесение слов об отце снова причинило, вызвало боль.

Собеседник мальчика чуть расслабился, настолько, чтобы не стыдиться своих чувств добрых.

— Лицо у тебя… — это прозвучало глухо и серьезно. Он не договорил и повел ладонью мимо своих глаз. Ведь это перед ним была не морда зверя, но удивительной красоты человеческое лицо с прекрасными темными живыми и сияющими глубиной миндалевидными огромными глазами. И нельзя было оскорблять это лицо грубым прозванием звериной морды. Но человек и стеснялся сказать словами о красоте этого лица, будто после произнесенных вслух восторженных слов красота эта сделалась бы совсем беззащитной…

— Меня зовут Элеазар из Бамберга, — снова с хмурой ворчливостью сказал человек.

Андреас стоял перед ним и ел лепешку. Андреас мило и открыто поторопился ответить на вопрос, который Элеазар из какого-то странного смущения медлил задать.

— Я — Андреас Франк. Я там живу, — мальчик вскинул тонкую руку и указал в сторону города.

— Франк! — Элеазар заинтересовался. — Я слышал… Ты не родственник Элиасу Франку?

По интонациям собеседника Андреас понял, что о его отце тот слышал и думает хорошее. Это тоже было больно. Если бы об отце говорили дурное, Андреас жертвенно и радостно признавал бы себя его сыном, вставал бы на его защиту. Но об отце говорили хорошо. И было как-то неловко признавать себя сыном такого человека, было в этом какое-то самозванство, ведь отец покинул Андреаса; и не то чтобы открыто не признавал, но это равнодушное небрежение было мучительнее открытого злого непризнания. Но все равно сейчас незачем было, и не нужно, скрывать правду.

— Это мой отец, — Андреас сказал быстро, но пока говорил, все равно нахлынула на него вся эта мука, и он больно чувствовал себя самозванцем и скверным лжецом.

Он тоже настолько расслабился, что не мог больше сдерживать слезы, быстро повернулся, и припав лбом к стволу дерева, опираясь ладонями опущенных рук о шершавую кору, крупно-извилистую, заплакал горестно и беззащитно.

Элеазар быстро поднялся на ноги, схватил мальчика за плечи, оторвал от дерева, повернул к себе и прижал сильными руками его голову к своему жесткому суконному кафтану. Он хотел было сказать немного насмешливо, как ему было свойственно, что уж лучше реветь, уткнувшись в кафтан, чем в ствол дерева, по крайней мере не так жестко; но понял, что может обидеть такого ранимого мальчика, и не говорил ничего.