Налог на голос - [4]

— Да не о том я! Зелёные холмы — это… — Бард неопределённо махнул рукой, хотя ясно было, что образ далёкого края всё же дорог ему. — Словом, не в них дело…

Шут недоуменно поднял глаза на Барда.

— Как же сказать… — задумался тот. — Ну… Зелёные холмы — только символ. Преддверие. За ними — целый мир, свободный, светлый. Я этот мир ищу. Пока я бреду по здешним дорогам, складывая в строчки свои мысли и отдавая по клочку души каждому, кто слушает меня, я приближаюсь к своему Краю Зелёных холмов.

— О-о, я понял, — без особых эмоций кивнул Шут. — Значит, идеальный мир хочешь построить?

— Я хочу прийти к нему.

— Долго же ты будешь идти такой дорогой. И вполне возможно, что не дойдёшь. Вспомни Орден, вспомни башни, вспомни многие мили каменных стен между кусками земли — и подумай, насколько хватит твоих сил.

— Хватит, — заверил Бард. — Один раз я уже выпутался.

— А ты хоть пытался понять, по какой причине?

Бард помолчал, задумавшись. Пожал плечами:

— Наверное, потому, что это нужно кому-то… Ведь белый зверь…

— Померещился горожанам твой белый зверь. Всё потому, что ты их убедил, а сперва — себя.

— В чём?

— В том, что всё это кому-то нужно. Что Свет встанет на защиту твоего голоса. Что этот голос у тебя есть, а также тебе есть что сказать этим голосом. Ты внушил себе, что это так. А попробуй-ка взглянуть на всё трезвым взглядом: ты, ищущий то, чего не терял, и то, чего, возможно, просто нет и быть не может, призываешь других мчаться за тенями и бликами. Ты просто живёшь своими снами. Проснись, Бард!

Тот вздрогнул испуганно. Так, будто шёл, глядя в небо, а затем внезапно опустил глаза — и увидел под ногами край пропасти.

— А что плохого во снах? — тихо спросил Бард, бесцветно следя за гаснущими искрами.

— Ровным счётом ничего, — Шут подбросил ещё хвороста. — А что хорошего? На что ты тратишь голос, налог на который тебе выплачивать ещё даже после смерти? На красивые узоры слов, на завитки мелодий, на выкрики истинной боли, которые жемчугом полетят в грязь — и будут в неё втоптаны людьми. Жить ради вычурных рифмованных строчек ты решил — ну, попробуй, только будь готов ради них умереть.

— Я и так…

— Уверен?

Бард молчал, зачем-то проводя пальцами по следам заживших ссадин на руках.

— Пойми, Бард, я не стал бы тебе врать. Я просто хочу, чтобы ты увидел, как мир устроен на самом деле. И что перестроить его будет ой как трудно, тем более — с помощью проповедования красоты, любви и всеобщего блага. Я бы даже сказал, что это бессмысленно.

— Да не бывает же, чтобы бессмысленно! — не выдержал Бард. — Иначе зачем всё это? Зачем мне жизнь? Зачем мне голос? Зачем?!

— В том-то и дело, что жизнь и голос не принадлежат тебе. Я же говорил. Они твои, пока ты в это веришь, — Шут, сощурившись, глянул в глаза певца. — А ты всё ещё веришь, Бард? Ты всё ещё прячешься от своей великой и святой Истины за снами?

Ветки трещали в костре, обращаясь в лёгкое пламя и красноватый дым. Бард смотрел в огонь, как будто внезапно увидел там ту самую Истину.

Всё хрупко, всё сгорает, чтобы отдать холодному миру частицу тепла.

— Будь честен хотя бы перед собой, Бард, — звучал в ушах глухой голос Шута. — За самообман тоже придётся платить. За всё нужно платить, слышишь? За всё.

* * *

Где-то далеко раскатисто грянул гром — будто огромная древняя крепость внезапно обрушилась, похоронив под собой тех, кого раньше защищала от врага.

Бард очнулся — поднял голову, провёл ладонью по лицу, огляделся.

Он всё ещё сидел под сухим деревом, а впереди, в нескольких шагах, продолжал гореть костёр. Шута нигде не было — видимо, уже ушёл. Бард поднялся, обошёл зачем-то вокруг костра.

На том месте, где недавно сидел, ссутулив спину, Шут, лежало что-то. Бард наклонился — и поднял с примятой травы свирель.

Это была старая деревянная свирель, на которой играли, кажется, с начала времён. Древесина, из которой она была сделана, давно стала тёмно-красной… или даже была такой всегда?

Бард усмехнулся и поднёс к губам свирель.

Протяжный, горький звук разнёсся вокруг. Звук, самой своею тяжёлой горечью лишённый возможности достигнуть небес. Он метался между деревьями, стелился, сплетаясь с колючими стеблями вьюнов, повисал с высохшей листвой в паучьих сетях, опадал с искрами, чтобы погаснуть в холодных мхах…

А Бард, вернувшийся под дерево, продолжал играть, не заботясь о том, услышит ли его небо.

Впереди, под кустом, шевельнулась трава, и блеснули янтарём глаза. Узкая мордочка лисы высунулась из-за зелёной завесы. Зверёк, чутко подёргивая мягкими ушами, с изумлением смотрел на человека: вздумалось же этому двуногому, который умеет разжигать пламя, петь в ночном лесу такие странные дикие звуки…

Бард играл и не смотрел на лису. Он не видел её — глаза его словно закрыла пелена. В этой пелене ему казалось, что звуки льются красной рекой, и на отвесном её берегу маячит силуэт белого волка, а на пологом — фигура чёрной собаки. И оба зверя слушают и ждут, и надо уже решать, на какой берег идти — красная река всё неотвратимей поднимается и скоро затопит шаткий верёвочный мост. Но почему-то не страшно. Как будто это было уже очень давно… Да так и было.