После танца индианки, пока хозяйка отпыхивалась в кресле, гости взяли инициативу в свои руки и бросились в круг, не разбирая партнеров, заранее согласные на современный безнациональный примитивизм. Звучало нечто тягучее, с неожиданными затягивающимися всплесками, танцевальные пары формировались и рассыпались чуть не каждые полминуты. Гурьянов скакал, как расшалившийся жеребенок, и ухал как непонятно кто.
Катя Гурьянова не любит об этом вспоминать, но ей приходится. Когда кончается октябрь и начинается зима, ей становится жалко Гурьянова, она чувствует себя противной эгоисткой и рассказывает ему, стараясь изобразить позабавнее:
— Вот. Ты скакал, как жеребенок, а Геннадий Семенович уже дремал, так забавно попыхивая своей верхней оттопыренной губкой: пых-пых. И он подошел, и мы танцевали. — На этом весь ее юмор кончается, слова выходят какие-то скучные и голые, успокоения не приносят и вины не снимают, от них ей становится еще неуверенней, свет за окном кажется совсем серым, а жизнь скучной, и снова хочется чего-то, но ненадолго. — Потом мы смотрели его кино, помнишь, тайга, сопки, его жена, дочь и охотничья собака, a потом мы ушли домой. — После этого она уверена, что ничего и действительно не было, ни тогда, ни потом.
— Прошу вас! — Виктор Владимирович стоял перед ней, склонив коротко остриженную голову с аккуратными ушами, на худом» изящно выточенном лице, поверх выбритой синевы чуть заметный румянец, глаза, привыкшие повелевать, но не умолять.
Он повел ее осторожно и уверенно, сильные твердые руки будто и не касались ее. Они кружились в медленном ретро-вальсе, и в их движениях, непостижимо, в лад, ничего не было от плоти, так ей казалось, даже когда они чуть не натыкались на суетящуюся возле них с кинокамерой Нину и он уводил ее от столкновения, его рука на ее спине была не горяча, не холодна, не сдавливала и не мешала, будто ее и не было вовсе, лишь, ей показалось, она услышала: «Боже мой, какая тоненькая», и она подняла на него глаза. И ничего не поняла, сбилась, спуталась, увидела словно бы не своим, сторонним взглядом, что давно уже танцуют только они, медленно, совсем не в такт музыке, а все опять стоят по стенам, и руки у всех опущены вдоль тела, и смотрят на них.
— Я не помню, — много-много раз потом отвечала Катенька на допросы мужа, как она следующим днем оказалась у Мишариных. — Может быть, Нина позвала.
Нина ее в тот день не звала, а ночь была бессонной, не привыкший к бабушке Вовик весь вечер вел себя беспокойно, а до рассвета кричал отчего-то, совсем как теперь вечерами непонятливый Александр. Она пришла сама, не понимая, почему не прийти не может, чего больше было в том его взгляде: восхищения, покорности или власти.
А Нина была дома, она года два уже тогда не работала, считая, что только так женщина может осуществить свое право быть женщиной: не работать, вести дом, следить за собой, ухаживать за мужем и детьми, если они есть, и заниматься самообразованием. Нине, как всегда, все было просто и ясно, на зарплату Мишарина вдвоем они жили безбедно, она была дома и в ударе, щебетала без умолку и только о том, какой у нее замечательный брат, всего ей накупил и все бытовые приборы отремонтировал, Мишарина ведь не допросишься, у них с Гурьяновым только работа на уме, у людей уже пять вечера, а у них то конец квартала, то нехватка материалов. Она тут же достала подаренное братом блестящее вечернее платье и заставила Катю примерить его.
— Витя! Витя! — Нина захлопала в ладоши, когда Катя оказалась в длинном прохладном и просторном платье. — Иди скорее сюда! Посмотри, какая у нас Катюха!
— Она не Катюха. — Он появился неожиданно, он мог, наверно, вообще не выйти из кухни. — Она Катенька. — И она бросилась в кресло, словно хотела спрятаться в нем, ее никто еще не называл Катенькой, и она сама не знала, что ей всегда этого хотелось.
— Вы так посидите, ладно? — Нина закружилась по квартире. — А я за хлебом сбегаю. Вдруг Мишарин все-таки придет, а у меня хлеба нет.
Но пришел Гурьянов, почти сразу. Входная дверь была незаперта, он стоял на пороге гостиной, а Виктор Владимирович протягивал ей цветы:
— Вам к этому платью цветов не хватает.
И власть, восхищение или мольба, она понять не успела, она смотрела на взъерошенного, вспотевшего Гурьянова, с прилипшей ко лбу половиной чуба, в грязной спецовке, такого большого, сильного, такого маленького и несчастного, и не выпускала из руки двух сиреневых маленьких, тронутых заморозком хризантем на одном стебельке с засохшими буро-коричневыми, колющимися листьями.
Когда Гурьянов выскочил, она боялась, что Виктор Владимирович встанет из кресла и подойдет к ней или начнет что-нибудь говорить, она не смела взглянуть на него, она смотрела на скользкое, с глубоким вырезом платье на себе и понимала, что вполне заслужила того, чтоб он подошел к ней, облапил и подмигнул.
Он не подошел и ничего не сказал. А дома Гурьянов перебил всю посуду и даже пластмассовую хлебницу истоптал до мелких осколков, потом, закрывшись в туалете, долго плакал.
Но все прошло, и снова пришел октябрь, и он опять приехал, лишь на вечеринку к Мишариным Гурьяновы больше не пошли, хотя Нина усиленно звала и повода не скрывала, они должны были посмотреть снятое год назад кино.