Наемный убийца - [3]

– Ну зови меня просто «дорогой».

– Дорогой… дорогой… – она словно пробовала слово на вкус, ощущая его языком, губами, яркими, словно рождественские ягоды. – Нет, – наконец решила она, – так я буду называть тебя после десяти лет супружеской жизни.

– Ну… «милый»…

– Милый… милый… Нет. Мне не нравится. Звучит так, будто я тебя всю жизнь знаю.

Автобус поднимался на холм мимо ларьков, где продавали жареную рыбу с картошкой; мерцали железные жаровни; донесся запах печеных каштанов. Ехать оставалось совсем недолго. Еще две улицы, поворот налево у церкви. Церковь было уже видна, шпиль поднимался над домами словно огромная ледяная сосулька, и, чем ближе к дому, тем хуже становилось на душе; чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась не думать о том, что ее ждет: о рваных обоях и мрачной лестнице наверх, о холодном ужине с хозяйкой, миссис Брюэр, и о завтрашнем походе к театральному агенту, и о новой работе, может быть, далеко от Лондона, далеко от Джимми.

Матер тяжело выдавил:

– Я, наверное, не так много для тебя значу, как ты для меня. Ведь я не увижу тебя целые сутки.

– И даже еще дольше, если я получу работу.

– А тебе все равно. Тебе просто все равно.

Она вдруг сжала его руку:

– Смотри. Смотри! Видел плакат? – Но плакат скрылся из виду прежде, чем он рассмотрел его сквозь запотевшее стекло. Мобилизация в Европе. Словно тяжкий груз лег на сердце.

– Что там было?

– Да все то же убийство.

– Ты только и думаешь что об этом убийстве. Уже целую неделю. Какое нам до этого дело?

– Никакого, не правда ли?

– Если бы это случилось у нас, мы бы давно убийцу поймали.

– Интересно, зачем он это сделал?

– Политические мотивы. Патриотизм.

– Ну вот, приехали. Можно и выходить. Ну не смотри такими несчастными глазами. Кажется, ты говорил, что это счастье.

– Так оно и было пять минут назад.

– Ну что ж, – легко сказала она, пряча тоску, – мы живем в быстроменяющемся мире.

Они поцеловались под фонарем; ей пришлось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться; он действовал на нее успокаивающе; он был похож на огромного доброго пса, даже когда сердился по-глупому. Только ведь любимого пса не отсылают прочь в промозглую тьму.

– Энн, – произнес он, – мы ведь поженимся, правда? Сразу после Рождества.

– У нас нет ни гроша за душой, – сказала Энн. – Ты же знаешь. Ни гроша… Джимми.

– Я получу повышение.

– Ты опоздаешь на дежурство.

– Черт возьми, просто тебе все равно.

Она насмешливо протянула:

– Абсолютно все равно… дорогой.

И пошла прочь, к дому № 54, молясь в душе: пусть я получу хоть какие-то деньги, только скорей, скорей, и пусть это не кончается, пусть на этот раз не кончается – у нее уже не осталось веры в себя.

Какой-то человек шел по улице ей навстречу; он, казалось, совсем застыл от холода в своем черном пальто, а может – от какого-то страшного напряжения. И у него была заячья губа. Бедняга, подумала Энн и тотчас забыла о нем. Открыла дверь дома № 54, поднялась по мрачной лестнице в свою комнату на верхнем этаже (ковровая дорожка кончалась на первом) и поставила пластинку, всем существом впитывая тягучую, сонную мелодию и бессмысленные, глупые слова:

Для тебя это – просто Кью, Для меня это – рай земной!

Здесь я встретил любовь свою:

Ты впервые была со мной.

Вот и эти цветы,

Для тебя – лишь цветы,

Мне же – отблеск твоей красоты.

Человек с заячьей губой снова шел по улице, теперь уже назад; быстрая ходьба помогала ему согреться; словно Кай в «Снежной королеве», он нес ледяной холод в себе. Белые снежные хлопья все падали, таяли на тротуаре, превращаясь в грязную слякоть; из окна на четвертом этаже падали, струились слова песни, шипела тупая игла.

Говорят, это просто подснежник Из Гренландии кто-то привез.

Для меня он – прохлада и нежность Твоих рук, твоих губ, твоих кос.

Человек задержался лишь на долю секунды; пошел дальше по улице быстрым шагом; ледяной осколок в сердце не причинял ему боли, во всяком случае, боли он не чувствовал.

3

В Корнер Хаус Ворон сел за свободный столик у мраморной колонны. Он с отвращением вглядывался в длинный перечень сортов мороженого и холодных напитков, всех этих parfaits и пломбиров с фруктами, coupes и сплитов. Какой-то господин за соседним столиком ел черный хлеб, запивая его витаминизированным молочным напитком «Хорликс». Под взглядом Ворона он съежился и спрятался за газетой. Огромные буквы газетной шапки кричали:

«УЛЬТИМАТУМ».

Мистер Чалмондели осторожно пробирался меж столиками. Он был толст, и на пальце у него сверкал изумруд. Широкие щеки обтекали квадратную челюсть и складками спадали на воротник. Он похож был на удачливого агента по продаже недвижимости или на продавца дамских подвязок, которому невероятно повезло. Усевшись напротив Ворона, он произнес:

– Добрый вечер.

Ворон сказал:

– А я уж думал, вы никогда не явитесь, мистер Чал-мон-де-ли, – он четко выговаривал каждый слог.

– Чамли, дружище, Чамли. Произносится – Чамли, – поправил тот.

– Какая разница, как это произносится, – сказал Ворон. – Я думаю, это ненастоящее ваше имя.

– Ну, во всяком случае, я его сам для себя выбрал, – сказал Чамли, перелистывая меню. Перстень его сверкал в ярком свете плафонов, похожих на опрокинутые вазы. – Хотите parfait?