Надо как-то жить - [11]

– И пошурую!

– Ребята, да не ругайтесь вы, – вмешалась в перебранку Лариса Федоровна, сидевшая рядом с мужем спереди. – Попрощайтесь-ка лучше с Байкалом: в кои-то веки свидитесь с ним.

Михаил Ильич не встревал в разговор. С притворной сосредоточенностью крутил облезлую баранку. Врывавшийся в оконце ветер путал его и без того встопорщенные волосы.

В ночь перед вылетом Александру Ильичу мучительно не спалось. Слушал дом, курил, сидя у темного окна. Всматривался в предметы, знакомые с детства, видел мерцавшую луной и звездами запруду. Утром жена обнаружила его сидя спящим на крыльце; в его рту торчала погасшая папироса, а у ног валялось с десяток окурков. Она подвигала бровями и спросила:

– Назад-то думаешь ехать, страстотерпец? Или сдать твой билет, чтобы деньги не пропали?

Не открыл глаза, но отозвался:

– Вези, куда хочешь. Хоть в Израиль, хоть к черту на кулички.

– В Израиль! В Израиль! – топнула она ногой.

Походила в возбуждении по двору, потом подошла к дымившему папиросой мужу и погладила его по холодной, костисто-твердой лысине:

– Саша, и когда ты в конце концов повзрослеешь? – Он легонько увел голову от ее руки. – Молчишь, вредина несчастный? Ну, молчи, молчи. Только знай: если останешься здесь, так я без тебя смогу ли жить. Подумай! – И она неожиданно громко всхлипнула, вздрогнув всем своим пышным телом, будто по нему сквозно прошла острая боль.

В аэропорту Александр Ильич не выдержал – уткнулся покрасневшим лицом в плечо брата. Лариса Федоровна увидела, как отяжелела скула деверя: видимо, крепко-накрепко сжал зубы.

Младший похлопывал старшего по спине и растроганно бурчал:

– Чего, чего ты, братка? Сам же любишь повторять: надо как-то жить.

А у самого тоже свербило и рвалось.

Вере Матвеевне пришлось подталкивать бедром (потому что руки ее были заняты кладью с хрупкими сувенирами) вроде как не различавшего дороги супруга к аэропортовскому автобусу, чтобы не опоздать на самолет.

Не опоздали.

4

Улетел брат, а для Михаила Ильича наступили мятежные, тоскливые времена. При брате еще сдерживался, минутами какие-то робкие надежды тешили его душу. А как понял к осени, что не видать ему никакой зарплаты, что не перепадет ему в Набережном никакой достойной работы, только что если занять место сгоревшего от водки Растебашки, так и подхватило его, так и стало его ломать. Не знал, как дальше жить. Загрустил. Молчуном стал, другой раз людей не признавал на улице, не отвечал на приветствия.

Растебашку Михаил Ильич обнаружил октябрьским утром в закутке по невыносимому запаху – дней десять никто не заходил к сторожу. Похоронили Растебашку всем миром в грубо, наскоро сколоченном гробу, в каком-то допотопном, заношенном до блеска костюме, в растоптанных кроссовках. Более-менее приличного костюма для него не нашли в Набережном и туфель никто не дал. А своего имущества у Растебашки не оказалось вообще никакого, кроме как надетого на нем самом, – ветхой, сто лет не стиранной одежонки. На могильном холмике установили сваренный из ржавых труб крест, проволокой прикрепили к нему дощечку. Но когда нужно было написать на ней, кого же захоронили, так никто не смог назвать ни фамилии, ни отчества усопшего; из милиции обещали сообщить, но так и не сообщили.

– Видимо, вечно стоять кресту с пустой дощечкой. Будто и не человека похоронили мы, а так… – в разговоре с женой не закончил мысль Михаил Ильич.

– Бедный Растебашка, – смахнула с ресницы Лариса Федоровна.

Начальство предложило сторожевствовать Михаилу Ильичу. Но он раскричался на начальство:

– По всяким заграницам люди как люди живут, а мы будто проклятые! Так и сдохнем, как Растебашка, и никто во всем свете не хватится нас. Был народ и – нету его. Приходи, кто хочет, на пустую землю, командуй, хозяйствуй, довольствуйся! Ну, чего вылупились?

– Уймись ты, Михайла Ильич. Криком делу не поможешь.

– А вы чем помогли… делу, как говорите?

Не ответили ему.

Обидно было Михаилу Ильичу и лично за себя: кроме как на замену никчемного Растебашки ни для чего другого, выходит, он не нужен в родном Набережном. В разговорах с женой сетовал:

– Помру, Лариса, закопают меня и – напрочь забудут, кто таков был Небораков Михаил Ильич. Растебашку еще при его жизни забыли, а меня – потом, чуток попозже для приличия: все же кем-то и чем-то был когда-то в этой жизни. А помнишь ту поваленную сосну, громадную, с булыжниками на корнях? Вот она оказалась нужной людям до последней веточки. А корней ее не тронули, потому что как памятник они стали. Ей памятник, сосне! И мне хотелось бы свою жизнь завершить достойно! – Он, взволнованный, не сразу заметил на губах жены улыбку. Помолчал, пристально посмотрел в ее глаза: – Один просвет остался для меня в жизни – ты, Лариса. Радуюсь, что тебе чуток полегче: ты все же нужна школе, тебя ученики ждут.

– Если бы, Миша, педагоги не нужны были, тогда – пиши пропало. А ты не убивайся шибко: жизнь когда-нибудь обязательно поправится. Обязательно-обязательно!

– Гх, с чего ты взяла?

– Так дети-то рождаются! В прошлом году у нас было два первых класса, а в нынешнем – уже три. Жизнь свое наверстает. Увидишь!