Надкушенное яблоко Гесперид - [9]

В общем, после девятилетнего отсутствия они вот уже шестой год жили в Москве. Купили большую квартиру в доме новой застройки, в районе Ленинградского шоссе, не в самом центре, конечно, но и окраиной это назвать было нельзя. Сашка заправлял совместной российско-американской фирмой, по делам которой то и дело мотался то в Колорадо, то почему-то в Швейцарию, дети ходили в хорошую школу, старший собирался поступать в университет, сама Ирина...

На вопрос, что именно: сама Ирина, ответить было не так-то легко. Как-то не поддавалась формулировкам то ли сущность самой Ирины, то ли ее отношение к происходящему вокруг, то ли мир не хотел делиться в этом месте на белое-черное...

С одной стороны, московская жизнь ей, в общем, нравилась. Вернее, здешняя, московская Ирина, больше нравилась сама себе. Москва лишала ее вальяжности, слизывала наросшую за годы американской жизни присущую ее положению «дамистость», возвращала давно забытые юношеские легкость и какой-то азарт. Там она была «пригородной», то есть живущей в предместьях, благополучной программистской женой, распорядок жизни которой удачно описывался старинной немецкой поговоркой «три К», то есть – киндер, кюхе, кирхе, разве что место церкви занимали посиделки по выходным с другими такими же благополучными женами. Другая же сторона состояла в том, что жизнь здесь была гораздо более динамичной, мир вокруг менялся с заметной даже глазу пугающей скоростью, и, наверное, от этого ощущение разлитой в воздухе какой-то непрочности, потенциальной опасности происходящего чувствовалось гораздо острее. Жизнь получалась если не собственно в страхе, то где-то очень недалеко от него, как бы в постоянном его ожидании. И почему-то от этого хотелось вдруг совершить что-то такое совершенно безумное, что-то такое, чтобы безумность этого совершаемого закрыла собой страх ожидания того, что только может свершиться. Естественно, минимально включенный разум ничего подобного не допускал, и оттого несовершенное отзывалось где-то внутри неясной даже самой Ирине сосущей тоскою.

В общем, она, пожалуй, и сама не знала – что это. Она была вполне довольна своей жизнью, да и трудно, пожалуй, было бы относиться к такой жизни иначе. Даже только формальное перечисление заполненных позиций в списке Ирининой жизни не оставляло, пожалуй, места для каких-то других трактовок. Дом, муж, дети, достаток, занятие... Да-да, и занятие тоже, потому что Ирина, освоившись в первую пару лет по возвращении и наладив вокруг себя удобный быт, нашла себе как-то исподволь симпатичное дело по душе, дававшее если не заработок – хотя и заработок в последнее время тоже, – то уж точно гарантированное удовлетворение и ощущение собственной значимости. Ирина была журналистом. Не тем, который, высунув язык, бегает туда и сюда в поисках дешевой сенсации, и не тем, который сидит в телевизоре с микрофоном наперевес – Ирина была, что называется, пишущим журналистом. Писать она начала еще в Америке, для себя, больше от тоски и потребности как-то использовать остающийся свободным душевный ресурс, но потом втянулась и, вернувшись в среду родного языка, решила использовать навык по назначению. Виток, другой, ее почти случайную, почти рекламную статью напечатали в небольшом журнальце, но дело пошло, и спустя несколько лет она уже была совершенно признанным и уважающим себя журналистом-фрилансером. Это значит, что время от времени, когда назревала душевная или иная потребность, она писала ненавязчиво то или это, что и печаталось спустя какое-то время в том или ином печатном издании. Писала Ирина в основном для журналов, все больше женских и глянцевых, писала вполне хорошо – по крайней мере, заказы к ней поступали регулярно, а в последнее время она даже была приглашена вести постоянную, ежемесячную колонку в одном из изданий. Да не просто каком-то паршивеньком, а в толстом, лощеном, уважающем себя журнале «Глянец». И – не это ли признание заслуг – даже тему колонки ей предложили выбрать самостоятельно. Ирина согласилась – от таких предложений не отказываются, но теперь... Впрочем, это теперь относилось как раз скорее к другой стороне Ирининой жизни, как раз к той, которая и не давала ей замкнуть круг довольства и сказать со всей уверенностью во всеуслышание, а главное, себе самой: «Жизнь удалась».

Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге... Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь... Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать...» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой... Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще... Нет, грех жаловаться... И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».