Надкушенное яблоко Гесперид - [35]

А тут, видно, было что-то не то... Что-то такое, незаметное даже для нас самих, по крайней мере, для меня, наверное, витало над столом. Это, действительно, бывает вполне ощутимо для окружающих, вот только что же я сама-то не заметила? Интересно, может, этот мой знакомый и в самом деле относится ко мне романтичнее, чем я думаю? Значит, сама дура слепая.

Или – и это второе направление моих злобных мыслей – этим знакомым знакомой моей знакомой совсем уж в жизни заниматься нечем, если такой незначительный факт, как встреча с моей малознакомой для них особой в ресторане (повторяю, я лично с трудом представляю себе, как они выглядят) дает им пищу для размышлений и бесед на несколько дней. Да даже если бы он и был мой любовник – что, это так интересно хоть кому-нибудь, кроме нас двоих? Ну и, может быть, еще моего мужа? Я, например, если вспомнить, время от времени встречаю каких-то своих знакомых с этими самыми любовниками, но говорить об этом хоть с кем-то... Да и вообще помнить об этом...

Впрочем, вру. Вполне могу сказать вечером мужу: «Видела сегодня такого-то с его бабой. Ну и мымра.» Или подружке по телефону, если к слову придется. И мы с ней можем даже остановиться на данной теме чуть подробнее – минут эдак на семь с половиной. А она потом позвонит другой своей подружке, и тогда...

Что же выходит, что сплетня – это норма жизни? И все мы, как хищные птицы с медными клювами так и готовы кинуться и поклевать чью-то личную жизнь, чтобы найти себе пищу для размышлений? И чем мы тогда отличаемся от папарацци в желтых газетах? Они-то хоть с этого живут, а мы – просто так.

А может быть, в этом и нет ничего уж такого ужасного? Ну, развлекаются люди разговорами, что в этом дурного? Ну, в самом худшем случае, услышал бы это мой муж. Так я все равно ему сама еще тогда же рассказала. Строго говоря, мы и в ресторан его звали, только ему некогда было. Соответственно, даже самым заинтересованным лицам в условиях ясности и гласности никакие сплетни повредить не могут. Могут только украсить репутацию.

В конце концов, я и действительно ходила с мужчиной в ресторан. А любовь, как говорится, дело наживное.

Ирина решила пригласить князя домой на приближающуюся встречу Нового года. Вообще-то в их семейных традициях Новый год всегда считался исключительно домашним, уютным праздником для своих, когда никто никуда не уходил, а все наряжали елку и собирались вокруг стола, уставленного традиционными же домашними яствами, непременно включающими пирог с капустой, салат оливье и селедку под шубой. В пирог запекалась «счастливая» монетка, все смеялись и разыгрывали немудрящие шутки, подарки складывались под елку нарядной кучей и весело раздавались после боя часов. Праздник получался теплым, радостным и (что тоже важно) заканчивался немного за полночь, так, что все успевали наутро выспаться и не ходить весь день, как мертвые мухи.

Приглашать домой на Новый год кого-то со стороны было по меньшей мере странно, но Ирина, замученная угрызениями совести, решила все же на это пойти. Угрызения совести были хотя и неглубокими, но почему-то обширными и разнонаправленными. Ей, несморя на все уверения, было совестно перед князем Ильей за дорогой подарок. Ей было совестно перед Сашкой за то, что она приняла этот подарок (Сашка ничего не сказал, когда она показала ему шаль по возвращении с приема, но Ирина знала мужа не первый день и поняла, что тот, мягко говоря, не в восторге). Кроме того, ей было совестно своих мыслей перед посольским зеркалом. Сашка о них, допустим, не знал, но от этого было не легче. Ей было совестно перед детьми, и, почему-то – из-за детей перед самой собой, и это вообще, казалось бы, не имело рационального объяснения. Все обязанности в отношении детей Ирина и всегда-то выполняла безукоризненно, а уж после знакомства с князем старалась втрое. Она ходила на все собрания в кружках и школах, следила за учебным процессом, обсуждала с детьми все сколько-то важные события их жизни и готовила горячие обеды, являя из себя буквально идеальную мать. Но при этом где-то в мозговой подкорке идеальной матери постоянно тикало подспудное чувство вины, и это чувство загадочным образом было связано с князем. Даже не с самим князем, а с фактом Ирининого с ним общения, и даже не солько общения, сколько того, что Ирина потом об этом общении думала. Как будто бы, думая о князе, она обкрадывала своих детей. Но было и другое. Чувство вины было не сильно довлеющим, а почему-то легким, и эта легкость непостижимым образом переносилась на другие стороны жизни. Ирина меньше раздражалась домашней рутиной и легко спускала домашним те прегрешения, за которые в былые времена устроила бы изрядную выволочку. Так, к примеру, обнаружив на ковре посреди гостиной несколько пар разнокалиберных мужских ботинок, Ирина не поднимала шум, а, рассортировав обувь попарно по принадлежности, молча и даже с улыбкой оттаскивала ее в прихожую и расставляла по местам. Она вообще стала чаще улыбаться в последнее время, причем все больше сама себе, вернее, собственным мыслям. Да, и отражению в зеркале. Она вообще стала больше нравиться себе в зеркале. Кроме того, она с интересом и, опять же, с легкой виноватостью отметила, что со времени знакомства с князем у нее не было ни одного «мрачного периода», а муж Сашка смотрел на нее с несколько возросшим мужским интересом. «Ну да, все по пословице – хороший левак укрепляет брак», пыталась она шутить сама с собой, но тут же мысль ее снова убегала в привычном направлении «а был ли мальчик», и снова, несмотря ни на что, выползала вина, вина, вина, и ее постоянность, даже вместе со всею легкостью все-таки вносила определенный внутренний разлад.