Надежды маленький оркестрик - [6]

закаты и рассветы, день и ночь,

две матери, которым верю слепо,

две женщины, и, значит, два пути,

два вероятных выхода, два неба —

там, наверху, и у меня в груди.

И, залитый морями голубыми,

расколотый кружится шар земной…

…а мальчики торгуют голубями

по-прежнему. На площади Сенной.

Песенка про Черного кота

Со двора подъезд известный

под названьем «черный ход».

В том подъезде, как в поместье,

проживает Черный кот.

Он в усы усмешку прячет,

темнота ему как щит.

Все коты поют и плачут —

этот Черный кот молчит.

Он и звука не проронит —

только ест и только пьет,

грязный пол когтями тронет

как по горлу проскребет.

Он давно мышей не ловит,

усмехается в усы, ловит нас

на честном слове,

на кусочке колбасы.

Он не требует, не просит,

желтый глаз его горит,

каждый сам ему выносит

и спасибо говорит.

Оттого-то, знать, не весел

дом, в котором мы живем…

Надо б лампочку повесить —

денег всё не соберем.

«Рифмы, милые мои…»

Б. Ахмадулиной

Рифмы, милые мои,

баловни мои, гордячки!

Вы – как будто соловьи

из бессонниц и горячки,

вы – как музыка за мной,

умопомраченья вроде,

вы – как будто шар земной,

вскрикнувший на повороте.

С вами я, как тот богач,

и куражусь и чудачу,

но из всяких неудач

выбираю вам удачу…

Я как всадник на коне

со склоненной головою…

Господи, легко ли мне?

Вам-то хорошо ль со мною?

«Раскрываю страницы ладоней…»

Раскрываю страницы ладоней,

молчаливых ладоней твоих,

что-то светлое и молодое,

удивленное смотрит из них.

Я листаю страницы. Маячит

пережитое. Я как в плену.

Вот какой-то испуганный мальчик

сам с собою играет в войну.

Вот какая-то женщина плачет —

очень падают слезы в цене,

и какой-то задумчивый мальчик

днем и ночью идет по войне.

Я листаю страницы, листаю,

исступленно листаю листы:

пережитого громкие стаи,

как синицы, летят на кусты.

И уже не найти человека,

кто не понял бы вдруг на заре,

что погода двадцатого века

началась на арбатском дворе.

О, ладони твои всё умеют,

все, что было, читаю по ним,

и, когда мои губы немеют,

припадаю к ладоням твоим,

припадаю к ладоням горячим,

в синих жилках веселых тону…

Кто там плачет?

Никто там не плачет…

Просто дети играют в войну!

Три сестры

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

белым флагом струится на пол простыня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают бессрочный кредит для меня.

Бумажный солдатик

Один солдат на свете жил,

красивый и отважный,

но он игрушкой детской был:

ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад – в огонь и в дым,

за вас погибнуть дважды,

но потешались вы над ним:

ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему

своих секретов важных,

а почему?

А потому,

что был солдат бумажный.

А он, судьбу свою кляня,

нетихой жизни жаждал.

И все просил: «Огня! Огня!» —

забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?

И он шагнул однажды,

и там сгорел он ни за грош:

ведь был солдат бумажный.

«…И когда под вечер над тобою…»

О. Батраковой

…И когда под вечер над тобою

журавли охрипшие летят,

ситцевые женщины толпою

сходятся – затмить тебя хотят.

Молчаливы. Ко всему готовы.

Окружают, красотой соря…

Ситцевые, ситцевые, что вы!

Вы с ума сошли: она ж – своя!

Там, за поворотом Малой Бронной,

где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганых дают.

Тех, которые ее любили,

навсегда связала с ней судьба.

И за голубями голубыми

больше не уходят ястреба.

Вот и мне не вырваться из плена.

Так кружиться мне, и так мне жить…

Я – алхимик.

Ты – моя проблема

вечная…

тебя не разрешить.

Джазисты

Ст. Рассадину

Джазисты уходили в ополченье,

цивильного не скинув облаченья.

Тромбонов и чечеток короли

в солдаты необученные шли.

Кларнетов принцы, словно принцы крови,

магистры саксофонов шли, и, кроме,

шли барабанных палок колдуны

скрипучими подмостками войны.

На смену всем оставленным заботам

единственная зрела впереди,

и скрипачи ложились к пулеметам,

и пулеметы бились на груди.

Но что поделать, что поделать, если

атаки были в моде, а не песни?

Кто мог тогда их мужество учесть,

когда им гибнуть выпадала честь?

Едва затихли первые сраженья,

они рядком лежали. Без движенья.

В костюмах предвоенного шитья,

как будто притворяясь и шутя.

Редели их ряды и убывали.

Их убивали, их позабывали.

И все-таки под музыку земли

их в поминанье светлое внесли,

когда на пятачке земного шара

под майский марш, торжественный такой,

отбила каблуки, танцуя, пара

за упокой их душ. За упокой.

Арбатский дворик

…А годы проходят, как песни.

Иначе на мир я гляжу.