Надежды маленький оркестрик - [5]

Искала прачка клад

На дне глубокого корыта

так много лет подряд

не погребенный, не зарытый

искала прачка клад.

Корыто от прикосновенья

звенело под струну,

и плыли пальцы, розовея,

и шарили по дну.

Корыта стенки как откосы,

омытые волной.

Ей снился сын беловолосый

над этой глубиной.

И что-то очень золотое,

как в осень листопад…

И билась пена о ладони —

искала прачка клад.

До свидания, мальчики

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:

стали тихими наши дворы,

наши мальчики головы подняли —

повзрослели они до поры,

на пороге едва помаячили

и ушли, за солдатом – солдат…

До свидания, мальчики!

Мальчики,

постарайтесь вернуться назад.

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,

не жалейте ни пуль, ни гранат

и себя не щадите,

и все-таки

постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:

вместо свадеб – разлуки и дым,

наши девочки платьица белые

раздарили сестренкам своим.

Сапоги – ну куда от них денешься?

Да зеленые крылья погон…

Вы наплюйте на сплетников, девочки.

Мы сведем с ними счеты потом.

Пусть болтают, что верить вам не во что,

что идете войной наугад…

До свидания, девочки!

Девочки,

постарайтесь вернуться назад.

«На арбатском дворе – и веселье и смех…»

На арбатском дворе – и веселье и смех.

Вот уже мостовые становятся мокрыми.

Плачьте, дети!

Умирает мартовский снег.

Мы устроим ему веселые похороны.

По кладовкам по темным поржавеют коньки,

позабытые лыжи по углам покоробятся…

Плачьте, дети!

Из-за белой реки

скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.

Будет много кузнечиков. Хватит на всех.

Вы не будете, дети, гулять в одиночестве…

Плачьте, дети!

Умирает мартовский снег.

Мы ему воздадим генеральские почести.

Заиграют грачи над его головой,

грохнет лед на реке в лиловые трещины…

Но останется снежная баба вдовой…

Будьте, дети, добры и внимательны к женщине.

«Не вели, старшина, чтоб была тишина…»

Не вели, старшина, чтоб была тишина.

Старшине не всё подчиняется.

Эту грустную песню

придумала война…

Через час штыковой начинается.

Земля моя, жизнь моя, свет мой в окне…

На горе врагу улыбнусь я в огне.

Я буду улыбаться, черт меня возьми,

в самом пекле рукопашной возни.

Пусть хоть жизнь свою укорачивая,

я пойду напрямик

в пулеметное поколачиванье,

в предсмертный крик.

А если, на шаг всего опередив,

достанет меня пуля какая-нибудь,

сложите мои кулаки на груди

и улыбку мою положите на грудь.

Чтоб видели враги мои и знали бы впредь,

как счастлив я за землю мою умереть!

…А пока в атаку не сигналила медь,

не мешай, старшина, эту песню допеть.

Пусть хоть что судьбой напророчится:

хоть славная смерть,

хоть геройская смерть —

умирать все равно, брат, не хочется.

«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»

О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,

когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?

Как будто шагнул я со сцены в полночный

московский уют,

где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу

раздают.

По-моему, все распрекрасно, и нет для печали

причин,

и грустные те комиссары идут по Москве как один,

и нету, и нету погибших средь старых арбатских

ребят,

лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо,

не спят.

Пусть память – нелегкая служба, но все повидала

Москва,

и старым арбатским ребятам смешны утешений

слова.

«Горит пламя, не чадит…»

Горит пламя, не чадит.

Надолго ли хватит?

Она меня не щадит —

тратит меня, тратит.

Быть недолго молодым,

скоро срок догонит.

Неразменным золотым

покачусь с ладони.

Потемнят меня ветра,

дождичком окатит…

А она щедра, щедра —

надолго ли хватит?

«Сто раз закат краснел, рассвет синел…»

Сто раз закат краснел, рассвет синел,

сто раз я клял тебя, песок моздокский,

пока ты жег насквозь мою шинель

и блиндажа жевал сухие доски.

А я жевал такие сухари!

Они хрустели на зубах, хрустели…

А мы шинели рваные расстелим —

и ну жевать. Такие сухари!

Их десять лет сушили, не соврать,

да ты еще их выбелил, песочек…

А мы, бывало, их в воде размочим —

и ну жевать, и крошек не собрать.

Сыпь пощедрей, товарищ старшина!

Пируем – и солдаты и начальство…

А пули? Пули были. Били часто.

Да что о них рассказывать – война.

Тамань

Год сорок первый. Зябкий туман.

Уходят последние солдаты в Тамань.

А ему подписан пулей приговор.

Он лежит у кромки береговой,

он лежит на самой передовой:

ногами – в песок, к волне – головой.

Грязная волна наползет едва —

приподнимется слегка голова;

вспять волну прилив отнесет —

ткнется устало голова в песок.

Эй, волна! Перестань, не шамань:

не заманишь парня в Тамань…

Отучило время меня дома сидеть.

Научило время меня в прорезь глядеть.

Скоро ли – не скоро, на том ли берегу

я впервые выстрелил на бегу.

Отучило время от доброты: атака,

атака, охрипшие рты…

Вот и я гостинцы раздаю-раздаю…

Ты прости меня, мама, за щедрость мою.

«На мне костюмчик серый-серый…»

На мне костюмчик серый-серый,

совсем как серая шинель.

И выхожу я на эстраду

и тихим голосом пою.

А люди в зале плачут-плачут —

не потому, что славен я,

и не меня они жалеют,

а им себя, наверно, жаль.

Жалейте, милые, жалейте,

пока жалеется еще, пока

в руке моей гитара,

а не тяжелый автомат.

Жалейте, будто бы в дорогу

вы провожаете меня…

На мне костюмчик серый-серый.

Он весь – как серая шинель.

«Магическое “два”. Его высоты…»

Магическое «два». Его высоты,

его глубины… Как мне превозмочь?

Два соболя, два сокола, две сойки,