Надежда - [34]

Палата, где лежал Барка, была смежная с той, из которой он вышел, и с «аквариумом». Мануэль открыл дверь и с секунду помедлил, как если бы закрыть ее за собой значило опустить крышку гроба над раненым. И он оставил дверь приоткрытой.

Барка сидел на койке. Нет, ему ничего больше не нужно. У него есть апельсины, иллюстрированные журналы. И дружеское расположение. Худо только, что его не хотят колоть морфием. Если они боятся, что он станет морфинистом — это в его-то годы! — то катись они к черту! А так как ему к ступне привесили груз — нога перебита в двух местах, — спать он не может. Если бы ему дали чего-нибудь, чтоб он мог заснуть, был бы порядок.

— И ты смог бы спать, когда…?

Мануэль намекал на стоны раненого, которые приглушенно доносились через приоткрытую дверь.

— Только не в той же палате. Не знаю, почему. Если в другой — могу. Больных, что не кричат, надо бы класть вместе. Закрой дверь: в этой палате никто не кричит…

— Кем он был? — спросил Мануэль, словно разговор о раненом снова открывал только что закрытую дверь.

— Механиком. Сначала в ополчении, потом в авиации. Бомбардиром.

— Почему он пришел к нашим?

— А к кому, по-твоему, ему еще идти, механику-то? К фашистам?

— Мог бы оставаться ни с кем.

— Ну, знаешь…

Барка поднял брови, запрокинул голову: боль возобновилась. Он опустил голову на подушку, и на его постаревшем лице снова появилось выражение неутихающей боли — запавшие глаза, черты лица, готовые в любой момент исказиться, — выражение детскости, беззащитное и полное достоинства в одно и то же время, когда страдание выявляет в человеческом лице скрытое благородство. Мануэль приметил глаза Барки еще на Сьерре. Лицо у него было самое обычное, кожа темная, темнее волос, седых усов, даже темнее глаз; выразительность ему придавали только веки, тяжелые, набрякшие, веки человека, который пережил много горького, но не смирился, а в бесчисленных морщинках, похожих на трещинки на фарфоре, угадывалась крестьянская хитреца.

— Как дела на бронепоезде?

— Кажется, хорошо, — сказал Мануэль. — Но точно не знаю, я теперь не там. Меня назначили командиром роты пятого полка[48].

— Доволен?

— Многому надо учиться…

Несмотря на закрытую дверь, они снова услышали крики.

— Этот парнишка, он был с нами, потому что был с нами…

— А ты, Барка?..

— Ну, тут полно причин…

Его лицо исказила гримаса, он попытался пошевелиться и повернулся к Мануэлю, как будто ожидая, что тот скажет.

— Тебя ничего не заставляло.

— Да ты что, я же был в профсоюзе!

— Конечно, но не активистом, тебе ничто прямо не угрожало.

— Слушай-ка, а вот тебе их штучки с филлоксерой понравились бы?

Когда-то Барка был виноделом в Каталонии, как его отец и дед. Помещики воспользовались филлоксерой, чтобы и у него отнять плоды более чем пятидесятилетнего труда.

— Ты ведь устроился, жить можно было…

По тону Мануэля Барка понимал, что тот хочет не столько спорить, сколько понять.

— Ты хочешь знать, почему я не остался в стороне?

— Да.

Барка улыбнулся, и казалось, боль придавала его улыбке своеобразный отпечаток пережитого.

— В стороне не остаются всегда одни и те же. Где и когда я был в стороне?

В «аквариуме» люди на костылях один за другим скользили мимо открытой двери.

— Однако вопрос это не шуточный, серьезный вопрос. Даже наихудший фашизм не так плох, как смерть!..

Он закрыл глаза.

— Боль в ноге посильнее обид на фашистов… И все же я…

Еще до нового приступа боли слабость остановила его жест.

— И все-таки нет, нет, несмотря ни на что, я все равно пошел бы.

Крики раненого снова донеслись до них. А он пошел бы опять? Именно об этом размышлял сейчас Барка.

— Кстати, ты меня не так уж удивил своим вопросом: когда я подумал, что… что, видно, конец пришел, там, под соснами, я начал соображать. Как и все. Может быть, не как ты, но я соображал. Могу выучиться иной раз тому, чего не знаю, постаравшись, конечно. Но вот понять, что я такое, — не очень-то. Со словами тяжко. Понимаешь меня?

— Конечно.

— Потому что умен ты. Короче, вот что: не хочу, чтобы меня презирали. Ты слушай меня.

Он не повышал голоса, говорил только медленнее и таким тоном, точно сидел за столом, подняв указательный палец.

— В этом все дело. Остальное — мелочь. Из-за денег — ты прав — я, может быть, и поладил бы с ними. Но они желают, чтобы их уважали, а я не хочу их уважать. Потому что их не за что уважать. Я хочу уважать, но не их. Я хочу уважать сеньора Гарсиа, он ученый. Но не их.

Гарсиа был одним из лучших испанских этнологов. Он проводил лето в Сан-Рафаэле, и Мануэль успел заметить, как его любили активисты этого района Сьерры.

— И потом вот еще что. Я тебе скажу про один случай. Может, посмеешься надо мной, может, нет. Когда я еще работал на земле, еще не уехал в Перпиньян, к нам пожаловал маркиз. Он говорил со своими. Говорил о нас. И вот он сказал, слово в слово: «Видите, что это за люди. Они предпочитают человечество своей семье!» И с такой презрительной миной! Спорить с ним я тогда еще не смог бы, но призадумался в тот раз. И понял: когда мы хотим сделать что-нибудь для человечества, это и для нашей семьи. Это одно и то же. А вот они-то, они выбирают. Понимаешь меня? Они выбирают.