Надежда Егоровна - [3]

А за стеной слышались сердитый шепот, всхлипывания…

Федор Петрович досадливо поморщился и закрылся одеялом.

Утром он с покаянным видом подошел к жене:

— Что ж, мамочка, не будем Варю удерживать… Дадим денег на дорогу… Матери письмо напишем… объясним…

— А зачем же Варе уезжать? — возразила Надежда Егоровна. — Я ее в помощницы беру… по хозяйству…

— В домработницы?! — удивленно и даже испуганно воскликнул Федор Петрович.

— Ты же сам настаивал, чтобы я взяла…

— Да, да! Но удобно ли? Варю призывали, так сказать, к священной жертве, на служение искусству — и вдруг… на кухню, стряпать. Анекдот же на весь город! Слухи пойдут, кривотолки. Да и девушка поди своенравная… может обидеться.

Надежда Егоровна загадочно усмехнулась:

— Положись на меня. Мы-то уж с Варей договоримся…

Федор Петрович хотел было что-то возразить, но, подумав, только пожал плечами: пожалуй, это даже и к лучшему. Можно не чувствовать себя виноватым перед Варей, да и жена наконец-то будет посвободнее.

И Варя осталась у Звягинцевых.

Надежда Егоровна принялась обучать девушку жарить котлеты, разбираться на рынке в сортах мяса, остерегаться жуликов. Сначала котлеты подгорали, на базаре Варю обсчитывали, мясо подсовывали постное, с жилами…

— Да… — подтрунивал Федор Петрович над женой. — Не великое мы обрели благо… Может, домой отошлем?

Сам он первое время испытывал в присутствии Вари чувство некоторой неловкости. Федору Петровичу казалось, что девушка долго не простит ему неудачной истории с хором Пятницкого, будет тяготиться положением домработницы, заскучает по Уралу.

Но Варя, как видно, чувствовала себя совсем не плохо. Общительная, живая, она быстро освоилась в доме Звягинцевых, подружилась с Никиткой и очень близко сошлась с Надеждой Егоровной, словно они были подруги-одногодки.

Решив, что конфузную историю с Варей можно предать забвению, Федор Петрович успокоился, а жену даже похвалил, сказав, что она обладает редким умением улаживать бытовые неурядицы.

— Смотри, как Варя в новое дело втянулась: и готовит неплохо, и гостей принять умеет.

А гости посещали Федора Петровича частенько: друзья из Москвы, студенты, рабочие-подростки, местные городские старожилы. Молодежь тащила тетрадки со стихами, пухлые рассказы, требовала немедленного определения степени талантливости. Пожилые люди забредали поговорить по душам или поведать Федору Петровичу какую-либо историйку из жизни: может, писателю и пригодится.

При первых посещениях молодые люди вели себя робко, застенчиво: забывали снять калоши, клялись, что все они некурящие, упорно отказывались от чая, уверяя, что они только что ели и пили. Потом обвыкали, засиживались до полуночи, затевали шумные споры, истребляли неимоверное количество чая и табака.

Варе было обидно за хозяйку. Она видела: гости приходили не к ней, а только к Федору Петровичу. Когда Надежда Егоровна заглядывала в кабинет, они почему-то умолкали; не застав Федора Петровича дома, гости задерживались у Звягинцевых ровно столько, чтобы успеть расспросить, когда же вернется хозяин.

Рассердившись, Варя как-то раз даже подала хозяйке совет:

— А вы их в дом не пускайте… Какой вам интерес? Наследят, накурят…

— Нет, зачем же?.. Пусть ходят… — ответила Надежда Егоровна. — Это еще цветочки… Тут ягодка одна есть… Степа Петухов. Вот придет, посмотришь.

Степа оказался легок на помине и в выходной день заявился к Звягинцевым. Едва переступив порог и заметив в приоткрытую дверь Федора Петровича, он сразу же принялся ругать Шестерикова.

— А ножки-то вытирайте… товарищ Степа… — Варя лукаво покосилась на его разбитые, стоптанные башмаки, покрытые грязью.

Степа с пренебрежением окинул взглядом скуластую незнакомую девушку, шаркнул ногами о половик и шагнул в кабинет к Федору Петровичу.

Надежда Егоровна остановила его, повернула к Варе:

— Варя… наша домработница. Не мешало бы и поздороваться…

Степа вспыхнул, мрачно стиснул Варину руку и исчез в кабинете.

Варя фыркнула и переглянулась с Надеждой Егоровной. Весь вечер она с любопытством наблюдала за Степой.

Был он белобрыс, словоохотлив и прожорлив. Он ел все без разбору, что ни подавали на стол: от яблочного пирога переходил к селедке, от селедки к варенью. Но особое пристрастие питал к хрену.

— Так чем же тебя Шестериков прогневал? — спросил Степу Федор Петрович, когда Надежда Егоровна пригласила их ужинать.

— Дело, понимаете, такое… Написал я новые стихи. Три ночи не спал. Принес в редакцию. Стихи, конечно, попадают к Шестерикову. Он читает. «У вас стержня в стихах не чувствуется», то, другое! Все стихи карандашом исчеркал.

— И забраковал? — улыбнулся Федор Петрович.

— Угробил… — признался Степа. — «Это, говорит, стихи без адреса, стихи вообще. Надо поконкретнее выражаться. Почему бы вам, говорит, о своем производстве не написать, вы, кажется, на фабрике работаете? Новые темпы, новые люди…»

Степа презрительно засмеялся. Одно название, что фабрика. Там и всего-то работает десятка два стариков, бывших богомазов. Клеят из папье-маше неуклюжих кукол да режут из липы коней. У кукол — глупые лица, у коней — дикие, несуразные головы. Старики осатанели от жадности. В день расписывают по две сотни кукол. Одна другой страшней. И зачем только он пошел к этим балбешникам! Лучше бы уж работал на старом месте, приемщиком багажа на станции. Хотя и там интересного мало. Скука, холод да крысы. И вообще, городок паршивый!