Над законом - [8]

'Вот черт, – обескураженно думал он, пока хозяйка за его спиной приводила себя в порядок, – что же это она имеет в виду? Что значит – приготовилась? У них на заводе что же, часто людей ножами тычут? Может, это у них там профессиональное заболевание такое?'

– Простите, Анна Андреевна, – осторожно заговорил он, – но не объясните ли вы, что означают ваши слова? Вашему мужу кто-нибудь угрожал?

– Угрожал?.. Да нет.., впрочем, не знаю. Может быть.

– Значит, не знаете... Откуда же такая уверенность в том, что его жизни угрожала опасность?

– Он сам об этом говорил много раз.

– Что же он говорил? – хищно подобрался Лямин.

– Что говорил? Да так прямо и говорил: зарежут они меня когда-нибудь, Андреевна.., тот же Колька Зверев и зарежет, у него рука не дрогнет, совсем на ножах своих помешался...

– Так и говорил?

– Так и говорил.

'Как в воду глядел', – подумал Лямин.

– Значит, Зверев, – задумчиво повторил он. – А вы его лично знали?

– Зверева? Да нет. Муж вообще никогда не приводил сослуживцев домой, считал, что работа должна оставаться на работе, а дом должен быть домом.

– А еще какие-нибудь фамилии он в этом контексте называл?

– В этом.., как вы сказали?

– В связи с угрозой своей жизни.

– А... Нет, других фамилий он не упоминал.., он вообще редко говорил о работе... Только однажды.., у него там начались какие-то неприятности, он пришел домой мрачнее тучи, выпил водки и стал говорить... Я даже не знаю, замечал ли он меня в это время или разговаривал сам с собой... В общем, я поняла, что он впутался в какую-то темную историю. Что-то они там воровали у себя на заводе, а его им никак невозможно было обойти, ну, ему и предложили долю. А у нас тогда как раз с деньгами стало очень туго: дочка учится, сбережения наши банк украл... Короче, он согласился. А потом, вроде бы, захотел на попятный, да ему уж не дали...

– Фамилии сообщников он называл?

– Нет, только Зверева. Да ведь я вам объясняю, что это и не разговор был даже, а так.., не знаю что.

– А после того случая вы с ним на эту тему не говорили?

– Нет. Подошла я к нему как-то раз с этим разговором: покайся, мол, да нас с дочкой пожалей...

– А он?

– А он только глянул этак исподлобья да и говорит: поздно, мать, каяться, теперь уж до конца...

Завод-то ведь у них не простой, знаете...

– Постарайтесь припомнить поподробнее, что именно он тогда говорил, – попросил Лямин. – Для следствия может быть важна любая мелочь, понимаете?

– Понимаю, вот только подробностей-то и не было никаких.

Что-то про участок, про контейнеры... Я тогда, грешным делом, ничего не поняла, а теперь уж и не упомню. Вроде бы контейнеры эти самые они отправляли в какой-то Молодежный...

– Есть такой дачный поселок, – подтвердил Лямин.

– Вот-вот, дачный, – кивнула Сивцова. – На дачу они их и отправляли, у этого самого Зверева там дача, вот туда они их и возили...

Больше ничего существенного у вдовы Лямину узнать не удалось. Эта формулировка внезапно рассмешила лейтенанта, когда он торопился от подъезда к троллейбусной остановке. БОЛЬШЕ НИЧЕГО СУЩЕСТВЕННОГО! Это ж надо! Всего-то и есть, что убийство, убийца место, где он, вероятнее всего, скрывается, мотив убийства, да вдобавок ко всему этому еще и дело о хищениях на оборонном заводе, которое тоже можно считать раскрытым, поскольку известен, по крайней мере, один из его участников, плюс склад похищенного! А так – ничего существенного!

Лямин фыркнул, втискиваясь в троллейбус. Несмотря на тягостное впечатление, оставленное разговором с Анной Андреевной, настроение у него было превосходным и становилось лучше с каждой минутой. Перед тем как двери троллейбуса с шипением и лязгом закрылись, лейтенант бросил мимолетный взгляд на застекленную будку телефона-автомата, торчавшую в двух шагах от остановки, и подумал, что не худо было бы позвонить Сорокину, но тут же вспомнил, что Сорокин, скорее всего, сейчас находится у Зверевой, а без полковника никто не станет принимать радикальных решений, а тем временем Зверев получит шанс ускользнуть.

... Двери вагона с шипением распахнулись и, стукнув, замерли в пазах. Лейтенант легко спрыгнул на скользкую платформу и огляделся. Позади него снова зашипело и стукнуло, и электричка с нарастающим грохотом отошла от перрона, оставив Лямина одного. Платформа была пуста, если не считать крупной лохматой дворняги, увлеченно обследовавшей одинокую мусорную урну.

Спускаясь по крутым ступенькам на хорошо утоптанную тропинку, Лямин подумал, что напрасно все-таки грешил на погоду: к полудню выглянуло солнце, и в воздухе уже ощутимо пахло весной. Он даже сдвинул на затылок свою лыжную шапочку и немного опустил собачку 'молнии' на куртке. Папка в руках казалась совершенно неуместной, и Лямин с большим трудом поборол искушение просто сунуть ее под какой-нибудь куст и припорошить снежком. Еще ему очень хотелось засвистеть, а с этим искушением лейтенант бороться не стал.

Насвистывая, он преодолел жиденькую лесопосадку, отделявшую железную дорогу от шоссе, пересек звонкую от холода полосу сухого чистого асфальта, на которой было на удивление мало машин, и приблизительно в полукилометре от себя увидел скопление разнокалиберных крыш, кучно гнездившихся на склоне некогда поросшего березняком пригорка. Жалкие остатки этого березняка сиротливо маячили на самой верхушке холма, оттесненные туда разгулом ностальгической тяги горожан к земле. Между лейтенантом и поселком лежала снежная целина, рассеченная надвое укатанной дорогой, колея которой по-зимнему поблескивала на солнце, хотя блестеть им оставалось совсем недолго: вот-вот должны были они превратиться в два непроходимых грязевых желоба, в которых испокон веков с проклятиями застревают пешие, конные и колесные россияне.