Над вольной Невой. От блокады до «оттепели» - [47]

Аркадий Арканов:«Стиляга отличался, как правило, прической определенной, пользовались мы все бриолином тогда. Это была такая жирная пахучая мазь. И мы, те, кто считал себя стилягой, намазывали головы, обязательно гладко причесывались, и обязательно — пробор».

Петербургский искусствовед Борис Кириков как-то сказал о поздней советской архитектуре: «Она отражала любой последний писк западной моды, используя всего четыре типоразмера железобетонных изделий». Ленинградские модницы, используя мамины швейные машинки «Зингер» и магазинный ситец, следовали последним моделям Кристиана Диора и господствовавшему у идеологического противника стилю New Look.

Татьяна Дервиз:«В начале 50-х на платье стало требоваться много ткани: лиф в талию и очень широкая, даже на сборку, юбка почти до щиколотки (помните Л. Гурченко в „Карнавальной ночи“?). Мало этого, под нее даже поддевали накрахмаленные нижние юбки, которые тоже надо было отдельно шить. Ситец стоил копейки за метр, и иногда попадались очень неплохие расцветки. При этом верх должен был быть очень облегающим, с маленькими рукавчиками-кимоно и большим вырезом на шее и спине. Мы услышали даже такие непривычные советскому уху слова, как ситцевый бал: так стали называть вечера с танцами в домах культуры».

Жанна Ковенчук:«У нас были туфли на шпильках, их мы купили в ДЛТ. Красные эти туфли на тонкой шпильке, мы стояли в очереди отмечались чего-то часов семь вот за ними и утром, и вечером, ужас, кошмар».

Татьяна Дервиз:«Один силуэт — это бочкообразный, в котором очень сложно было шагать, потому что никаких разрезов не полагалось. А второй, наоборот, юбка колоколом, потому что уже вышли первые иностранные кино».

Александр Колкер:«Девчонки тоже не отставали от нас. Они носили платформы, становились выше, им казалось, что нога так выглядит длиннее. У них были свои „прибамбасы“. Двигаясь по Невскому проспекту, не доходя до Елисеевского магазина, они останавливались у перекладины, загораживающей его витрину, и, вальяжно развалившись, курили. Некоторые девушки доставали сигары. Постояв там и немножко поговорив друг с другом, отправлялись в обратную дорогу. Так они бродили почти до глубокой ночи».

Три главные женские стиляжьи прически — «Венчик мира» (челка и пучок на голове), «Пышный хвост» и «Бабетта» (хвост и валик). При отсутствии лака волосы скреплялись пивом, вазелином или маслом.

Александр Шлепянов:«Однажды мы шли с женой по Невскому проспекту. У нее была юбка с разрезами, сделанными мамой в соответствии с требованиями журнала „Польша“, и носила она прическу „венчик мира“, модную тогда. А на мне был клетчатый, чешский какой-то пиджачок, купленный в комиссионном магазине рублей за восемь. Этого было достаточно, чтобы дружинники нас схватили и попытались ее обрить.

Символом стиляги стал „конский хвост“. В школах с хвостиками боролись отчаянно, но поделать так ничего и не смогли. Придя из школы, девочки расплетали косы и с помощью аптечных резинок приобретали „нормальный вид“, как сказала мне одна из них.

„Бабетта идет на войну“. Волосы у героини этого фильма были уложены в сплошной кокон, сходящийся на затылке. Штука была в том, что, как бы ни трепала Бабетту жизнь, волосы оставались как только что уложенные. Прическа у нас стала называться бабеттой. Это достигалось так. Пряди волос с помощью гребенки начесывались от концов к корням. Получалась львиная грива, которую затем укладывали в кокон, приглаживая только верхний слой. Все обильно склеивалось лаком, который и появился у нас в связи с бабеттой. На затылке все концы подтыкались и скреплялись несколькими шпильками. Даже люди с крайне редкими волосами имели в результате начеса пышную прическу. Некоторые умудрялись несколько дней не расчесывать волосы — жалко было да и долго. От этого у бабетты было другое название — вшивый домик».

Кино

Мы вышли все на свет из кинозала,

но нечто нас в час сумерек зовет

назад, в «Спартак», в чьей плюшевой утробе

приятнее, чем вечером в Европе.

Там снимки звезд, там главная — брюнет,

там две картины, очередь на обе.

И лишнего билета нет.

Иосиф Бродский

«Заграница — это миф о загробной жизни, кто там побывал, тот оттуда не возвращается», — грустно шутил Илья Ильф. О том, что происходит в таинственном мире, куда попадают только избранные, можно было судить по косвенным вещественным признакам: трофеям, привезенным победителями; сувенирами, хранившимся с дореволюционных времен; остаткам ленд-лизовских даров.

Но главным источником знаний о евроамериканской цивилизации оставалось кино.

Как позже напишет Иосиф Бродский в эссе «Трофейное»: «Как я утверждаю, что одни только четыре серии „Тарзана“ способствовали десталинизации больше, чем все речи Хрущева на XX съезде и впоследствии. Нужно помнить про наши широты, наши наглухо застегнутые, жесткие, зажатые, диктуемые зимней психологией нормы публичного и частного поведения, чтобы оценить впечатление от голого длинноволосого одиночки, преследующего блондинку в гуще тропических джунглей, с шимпанзе в качестве Санчо Пансы и лианами в качестве средств передвижения. Прибавьте к этому вид Нью-Йорка (в последней из серий, которые шли в России), когда Тарзан прыгает с Бруклинского моста, и вам станет понятно, почему чуть ли не целое поколение социально самоустранилось».